Костер для сверчка - [117]

Возвращаясь из тупика к входному люку, он услышал шаги. Кто-то невидимый шел впереди. Звуки шагов раздавались тем отчетливей, чем уже делался проход: цельнометаллические стены отражали звуковые волны, многократно усиливая их. «Шлеп, шлеп». И снова: «Шлеп, шлеп...» Словно крадущийся призрак носил шлепанцы на босу ногу.

Слева за поворотом коридор расширился и перешел в довольно кубатуристое по здешним масштабам помещение. Перед входом в него «шлепанцы» зашагали быстрее.

Павел остановился. Звуки шагов затихли. Он поднял и опустил ногу. Нога коснулась пола, и тотчас впереди с незначительным запозданием отпечатался шлепок. «Лихая акустика!» Он стыло передернул плечами.

Просторное помещение могло сойти за аудиторию захудалого института, когда бы не богатый приборами, но порушенный пульт вместо кафедры. Павел ковырнул ногтем оплавленный пластик — пахнуло пережженным карболитом. Чуть ниже, у основания пульта, латунно поблескивали вопросительные знаки ручек. Стоило потянуть одну из них, как из стены показалась полость выдвижного ящика.

Содержимое ящиков заставило его присесть. Отдыхая, он перевел глаза поверх пульта и... всхлипнул — прямо на него холодно смотрело две пары глаз. Женский портрет был фотоснимком. Верно, потому он уступал по выразительности мужскому, который представлял собой портрет-рисунок.

Портреты понравились Павлу. Но это было первое впечатление; уже через минуту он решил, что излишняя хрупкость женских черт не сочетается с капризным изгибом ее полных губ.

Со вторым портретом дело обстояло сложнее. Чем дальше, тем больше он напоминал кого-то, ч6удто сквозь карандашные линии рисунка проступало живое лицо, каждую деталь которого Павел знал наизусть, но вспомнить которое ему мешало подсознание. Павел снял портреты со стены, сунул их в пакет.

* * *

В халупе Копченого завелись злыдни.

Злыдни были небольшими, но довольно вредными. Они не походили на людей, ни на фунт с осьмой; скорее, являлись существами иной породы, нежели прочие обитатели земли. Не было у них ничего общего и с домовыми. С последними Копченый встречался, их повадки напоминали Хохрика; кот не меньше домовых любил молоко, к тому же, в нем замечалась типично кошачья склонность к чистоте. Правда, Володя и Пасынок клеймили кота, если пропадало что-нибудь вкусное. Побывали бы они в его шкуре! Разве Хохрик — Христос, чтобы распинаться за чужие грехи?

Нет. Злыдни, определенно, не приходились сродни ни домовым, ни коту. Они не чистили зубы солью, как это делали домовые. Они не мылись и не вытирали ног, входя в избушку. Хохрик, прежде чем развалиться на единственной в доме кровати, брезгливо вытирал о наволочку дегтярные от сексуальных скитаний по угляркам, чердакам и влажному перегною лапы. Вообще-то, у Копченого и к коту имелись кой-какие претензии: ярко-рыжий, в темную полосочку зверь большую часть суток шлялся по соседям; дома кот лишь спал и отъедался. Защищая блудню от нападок Пасынка, Ростислав однако держал в уме, что Хохрик действительно тащил со стола не только то, что плохо лежало, но и все, что лежало хорошо, но недостаточно надежно.

Наконец, домовые-домоседы. У них нет назойливой привычки шляться по гостям: мы-де к вам, вы-де к нам. Да и не сильно. разгуляешься на их месте — в одной мохеровой шапочке да безрукавке на голо тело.

— Пасынок в домовых не верил. Здесь его радикализм пасовал перед махровым консерватизмом. Он издевался над рассказами Копченого с жестокостью, не снившейся отцам-инквизиторам: «Чечка с гречкой! Гольный обман... Ну и жук ты, Копченый! С таким рядом постой, карман будет пустой». Само собой разумеется, куда Пасынок, туда и Володя. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

В-общем, завелись на подмандатной Копченому территории злыдни. Обычно неуступчивый кот перед ними капитулировал, отступился от покраж, забыл про уютную кровать; вытеснился, подвывая, на чердак, где приютился близ трубы.

Однако от лихой беды не спрячешься даже на чердаке. Нет-нет, да и слышится Хохриков визг. Судя по воплям, можно подумать, что кота заживо препарируют, снимают с него шкуру и набивают ватой вперемежку с пенопластовой крошкой. Но — поднимется Копченый на чердак — вкруг трубы только рыжая шерсть клочьями да пыль столбом, а никакого садиста-таксидермиста не видать. Хохрик, конечно, разбойник, приличная дрянь, или, как говорит Пасынок, продукт эпохи и обстоятельств. Последнее надо понимать в том смысле, что когда псарь — собака, тогда собаки — звери. Но, невзирая на это, хозяину делалось жаль кота.

Скоро злыдни стали появляться в самых неожиданных местах. Стоило минуту посидеть спокойно, как сразу же из темного угла высовывалась зловещая фигурка в костюме-тройке, при галстуке прельстительного рисунка.

Осмелев, фигурка принималась шнырять по комнате, размахивая лапками и мельтеша ножками, точь-в-точь — уховертка. Иные злыдни появлялись нагишом. М-м-м-да... Им не стоило бы демонстрировать собственную безнравственность. Оголение — процесс многозначительный, далеко идущий...

Вечерами Копченый замирал на стуле и уходил в себя но чаще просто пребывал в оцепенении. Глаза его стекленели. Подбородок отвисал. Казалось, он не в состоянии дышать. Это были блаженные минуты: мозг Копченого отдыхал. Зато остальное время он испытывал беспричинную тревогу.