Космос - [45]

– Идите, пан, идите, мне одному побыть необходимо, чтоб подготовиться к священной мессе услады моей жизни в сосредоточенье набожном, в торжественном воспоминанье и воссозданье, праздник, праздник, гей, праздник величайший, оставьте меня, сударь, чтобы я в посте, в молитве очистился и уготовился к священнодействию блаженства моего, к святой усладе жизни в сей незабвенный день… идите, пан! A rivederci![13]

Луг, деревья, горы, небо в заходящем солнце.

– И не думайте, что я с приветом… Я притворяюсь сумасшедшим только для того, чтоб было легче… На самом деле я монах-епископ. Который час?

– Уже седьмой.

Конечно, его слова о «плевке» – не более чем стечение обстоятельств, о губах Лены во мне он не мог знать и не знал, любопытно, однако, что стечения обстоятельств случаются чаще, чем можно предполагать, липкость, одно липнет к другому, события, факты, явления, как намагниченные шарики, ищут друг друга, оказавшись поблизости, паф… и соединяются… чаще всего как попало… но в том, что он догадался о моей страсти к Лене, не было ничего удивительного, человек он незаурядный, так, может, все-таки он повесил воробья, его были затеи со стрелкой, с палочкой, возможно, и с дышлом?., пожалуй, его… да, это он… любопытно, необычайно любопытно, он или не он – уже не имеет значения, это уже ничего не меняет, так или иначе, но воробей и палочка существуют там же… и с той же силой, ничуть не ослабев, Боже, неужели нет спасения? Любопытно, необычайно любопытно, ведь было между ними какое-то сходство, странное сцепление, иногда почти очевидное, например, и он поклоняется мелочам, его делишки как бы цепляются за мои, неужели между нами есть что-то общее – но что? – он вторит мне, подталкивает меня, даже принуждает… В определенные моменты у меня действительно складывалось впечатление, что я тружусь бок о бок с ним, как при тяжелых родах, – будто мы должны были с ним что-то родить, – и немедленно, но, с другой стороны (с третьей стороны? сколько же сторон?), не будем забывать «самодостаточность», то есть «к своим со своим и за своим», может, здесь ключ к загадке, ключ к тому, что сейчас бродит и вызревает, ох уж, это «к своим со своим и за своим», как вал, вздымающийся с его стороны, со стороны ксендза и Толей, – в этом было нечто мучительное – и это нечто надвигалось на меня, как лес, ох, лес, мы говорим «лес», но что же это значит, из скольких деталей, мелочей, пустячков состоит один-единственный листочек, мы говорим «лес», но это слово сложено из неведомого, непонятного, необъятного. Земля. Камешки-комочки. Ты отдыхаешь в ярком свете дня, среди вещей обычных и привычных, знакомых с детства, трава, кусты, собака (или кот), стул, но только до тех пор, пока не осознаешь, что каждый из предметов – неисчислимая армада, клубящаяся туча. Я сидел на бревне, как на чемодане в ожидании поезда.

– Паломничество сегодня ночью к местам единственного в жизни и величайшего блаженства моего двадцать семь лет назад. Без четырех деньков и месяца. – Я встал. Но заметно было, что он не хотел меня отпускать без уточнения информации, поэтому спешил. – Сегодня ночью бембергума отпразднуем мы тайно! Пейзажики! Какие там пейзажики! Все здесь затем, чтобы торжественно отметить торжество Великого Блаженства моего с кухаркой, я говорил об этом, с кухаркою из горного приюта… – кричал он, пока я уходил.

Луг, деревья, горы, тени, как грифы…

Я иду, пахучая, раззолоченная трава, расцвеченная красными цветочками, запах, запах, который был и не был, как тот запах, там, тогда, садочек и стена, к которой мы подходим с Фуксом по линии, по линии швабры, мы подходим, предел отдаленности после страны побеленных деревцев с колышками в стране завалов мусора, и хлама, и сорняков… и запах ссак или похожий на него, ссаки в жаре и палочка, которая уже ждала нас в тошнотворном и обессиливающем запахе, чтобы скомбинироваться потом, не сразу, потом, с дышлом, с дышлом среди хлама в этом сарае с горячими ремнями, с мусором, с приоткрытой дверью, и это дышло, которое толкнуло нас на комнатку Катаси, кухня, ключ, окно, плющ, где эти воткнутые, вбитые булавки, шпильки, гвозди заставили бить по бревну Кубышку, бить по столу ботинком Лену, меня на ель толкнули, ветки, иголки, сучки, я залезаю, а там чайник, чайник, чайник, и этот чайник меня бросает на кота… кот, кот! Я кота, я с котом, когда там, бр-р-р, свинство, бросить, бросить все это… так я думал об этом спокойно и сонно, луг нагонял сон, я шел медленно, смотрел под ноги, смотрел на цветочки, пока не попал в капкан на ровной дороге.

Из ничего получился капкан, глупый… Передо мной оказались два небольших камня, один справа, другой слева, а немного дальше налево виднелось кофейного цвета пятно земли, вспученной муравьями, еще далее налево был большой корень, черный, гнилой, – все на одной линии, притаенное в солнце, укрытое в блеске, спрятанное в свете, – я уже готов был пройти между камнями, но в последний момент заметил небольшой проход между камнем и вспученной землей, это было минимальное отклонение, на чуть-чуть, можно пройти и так и эдак… однако само отклонение ничем не было оправдано, что меня, наверное, и смутило… поэтому машинально я опять слегка, чуточку свернул, чтобы пройти, как хотел с самого начала, между камнями, но тогда почувствовал уже определенные затруднения, ох минимальные, которые возникли в связи с тем, что после двукратных отклонений мое намерение пройти между камнями приобрело уже характер решения, незначительного, конечно, но все же решения. А это не было оправдано, ведь абсолютное равнодушие этих предметов в траве не предполагало принятия никаких решений, какая разница, где пройти, здесь или там, к тому же долина, убаюканная лесами, оцепеневшая, была как снулая рыба или жужжание мухи, одурманенная, забальзамированная. Покой. Зачарованность, слепота и глухота. Поэтому я решил пройти между камнями… но решение за несколько прошедших мгновений стало еще более решением, а как же тут решать, если разницы никакой нет… тогда я снова остановился. И вот, в бешенстве, снова поднимаю ногу, чтобы пройти, как уже намеревался, между камнем и землей, но вижу, что, если пройду между камнем и землей после трехкратных попыток, то уже не просто пройду, как обычно, а совершу какое-то важное действие… тогда я выбираю дорогу между корнем и вспученной землей… но понимаю, что это было бы похоже на трусость, тогда я снова хочу пройти между камнем и землей, но, черт возьми, что происходит, в чем дело, что я тут встал посреди дороги, с призраками сражаюсь, что ли, Господи, Боже ты мой!.. В чем дело? В чем дело? Сладкий, солнечно-знойный сон сковал травы, цветы, горы, не дрогнет ни былинка. И я не двигался с места. Стоял. Но моя неподвижность становилась все более невразумительной, даже безумной, я не имел права стоять вот так, это НЕВОЗМОЖНО, Я ДОЛЖЕН ИДТИ… но я стоял. И тогда, в этой неподвижности, моя неподвижность отождествилась с неподвижностью воробья, там, в кустах, с неподвижностью ансамбля, который там неподвижно неподвижнел: воробей – палочка – кот, с этим мертвым вечным ансамблем, где неподвижность разрасталась, как и я разрастался, не в силах двинуться, здесь, на лугу, в моей усиливающейся неподвижности… Но тут-то я и вышел из неподвижности. Вдруг сбросил с себя все, всю немочь, и спокойненько прошел, не знаю даже где, потому что это не имело значения, и думал о другом, о том, что солнце здесь раньше заходит – горы. Да, солнце уже низко стояло. Я шел по лугу, насвистывал, потом закурил сигарету, остался только осадок, как от незаконченного дела, бледное воспоминание конфуза. Вот и дом. Никого. Открытые настежь окна и двери, пусто, я прилег отдохнуть, а когда снова спустился вниз, в сенях суетилась Кубышка.