Космопорт, 2014 № 04 (5) - [27]
И снова, и снова, и снова. Как ни избегал я видеть, слышать людей, реагировать на их выходки, я опять делал это. А другие люди? Я чувствовал себя Робинзоном, только вместо необитаемого острова был мегаполис. Все остальные настолько боялись взысканий Комитета, что научились лгать самим себе. Обманом исключили для себя возможность испытывать гнев, ярость, даже простое недовольство. Заставили себя всегда улыбаться, сохранять спокойствие, уважать чужое счастье. Соблюдать закон. А я не смог.
Через год постоянных задержаний дружинниками спрей перестал действовать. Они брызнули, но ничего не произошло. Видимо, я настолько опасался превратиться в улыбающегося дебила, что блокировал что-то в организме. Так мне объяснил мой психиатр. В психиатрической больнице «Остров спокойствия» я провёл два года. Меня изучали. Искали причину, которая не даёт мне быть счастливым. Там были и другие такие, как я. Нам всем удалили чипы на время лечения. Это было хорошо. Можно было думать, чувствовать и не бояться этого. Меня погружали в гипноз; вводили какие-то вещества, от которых хотелось говорить без остановки, причём всё подряд. Мне надевали самые современные аппараты-считыватели, на мониторах весь мой организм был как на ладони. Регулярно брали анализы, от крови до пункции спинного мозга. Я полюбил групповые тренинги. На нас воздействовали и страхом, и жалостью. Там никто не улыбался попусту. Я видел живых людей, они плакали, грустили, злились.
На некоторых моих соседей по больнице действовало то, на других иное. К каждому специалисты находили свой ключик. А я просто отдыхал от лжи. Врачи старались, но причину моей агрессии так и не узнали. Современная психиатрия лихо управляется с человеческой памятью: события считывают, стирают, заменяют на другие. Комитет Общественного Счастья щедро финансирует такие опыты. Борис Семёнович, мой врач, был в растерянности. Тот злосчастный эпизод, который определял моё поведение по отношению к варварам и вандалам, был много раз осаждён во время сеансов. Но так и не сдан моим мозгом. Был нужен толчок извне, но какой именно, Борис Семёнович затруднялся сказать.
Меня выписали с новым чипом в руке. Перед выпиской проверили действие спрея. Организм снова стал восприимчив к этому веществу. Чтобы свести к минимуму неприятности, я поселился на работе. Там тихо, спокойно. Посетителей мало. Почему-то никого не тянет к звёздам. Я сторож в обсерватории. Вернее, был им. Я спокойно жил и наслаждался где-то год. Что происходило в мире, меня не интересовало. Каждую ночь я поднимался к куполу. Я смотрел на все звёзды по очереди, на каждую, до которой мог дотянуться взглядом. И на все вместе. Я запоминал красоту. Чистую, не испорченную людьми. Мне было хорошо, и иногда хотелось плакать от радости. Мне было и немного страшно, но я контролировал себя, чтобы не разволноваться, не пробудить чип, продлить тихое яркое чудо. Я чувствовал себя одним во всей Вселенной. Зато живым.
Одним тихим утром мой покой был нарушен, уничтожен окончательно. В обсерваторию пришла делегация от Комитета. Больше чиновники, чем учёные решали вопрос о том, не отдать ли звёзды толпе. Не открыть ли обсерваторию для свободных посещений, для общественного счастья. Глава делегации подошёл ко мне, представился: «Ломов Игнат Иванович». И протянул руку.
И тут что-то лопнуло в моей голове, треснула защитная оболочка, стрелки внутренних часов бешено завертелись назад, и я снова стал маленьким мальчиком. Мне четыре года, мама отвела меня в детский сад. Я плакал каждый раз, когда она уходила. Но так было нужно, мы были одни, за мной некому было смотреть. Сегодня я взял с собой в садик самое лучшее, что у меня есть: калейдоскоп. Дети часто приносили игрушки и книги из дома, чтобы показать другим, поделиться радостью. Калейдоскоп был моей радостью, моим личным волшебством. С ним я путешествовал по сказочным мирам, летал на далёкие планеты. Мечтал и был счастлив.
Всем было интересно. Такой игрушки никто никогда не видел. Их перестали выпускать ещё в начале века, как сказала мама. Сначала настоящие калейдоскопы заменили пластмассовыми, а потом и такие исчезли. А мой настоящий, с большими стеклянными линзами и тысячью разноцветных причудливых узоров внутри.
После тихого часа я спешу снова взять своё чудо в руки, показать детям из группы. И нахожу его сломанным, разбитым. Рядом с трубой на полу валяются обычные цветные стекляшки. Ко мне подходит Игнат Ломов и говорит: «Я проверил. Он не волшебный. И внутри никаких чудес нет. Пойдём играть в мяч». Я вцепляюсь Игнату в волосы, машу кулаками, ногами. «Дурак! Убийца!», — кричу я. Меня оттаскивают воспитатели, и до конца дня я сижу, наказанный, в спальне. У меня перед глазами стоят слёзы, я давлю их, зажмурившись. Нажимаю на глаза пальцами — и на стене передо мной плывут большие круги. Сначала белые, они постепенно окрашиваются в разные цвета, появляются лучи, мерещатся звёзды. Когда мама пришла за мной, с ней долго разговаривали воспитатели. По дороге домой мама сказала: «Витя, люди разные. Есть те, кто разбирает чудесные вещи, чтобы посмотреть, что внутри. И есть те, кто просто наблюдает волшебство». «А каких больше?» — спросил я. Мама вздохнула. «Может, в будущем люди изменятся», — сказала она.
