Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память - [8]

«…утеши ны, отчаянныя, исцели недуги наши лютыя…»

Могилка и место вокруг нее – как чисто прибранная комната, все просто, безыскусно. Много цветов в самых разных вазах, банках, пластиковых бутылях. Лик Старицы защищен двускатной кровлей. У основания простого креста, излучающего тепло, теплится лампадка, отбрасывая отсвет на русскую печальницу.

А серые лупоглазые рыбки в аквариуме, в приемной? Может, они и тропические… и невообразимых расцветок… Но в больничной обстановке стали испуганными. Съежились, почти потеряли цвет. И сам этот мутный стеклянный куб с водой, откуда они, зависнув неподвижно, разглядывают тебя замороженными глазами, похож на больницу, наполненную лекарствами и хлоркой. В таком заведении, утонув, опустившись на самое дно боли и слез, она сама провела долгий месяц, показавшийся годом. Медсестры и врачи изучали ее, наведя безжизненный блеск круглых, квадратных и прямоугольных очков.

Нависший гигант скручивал руки и ноги, свивал в канат невыносимого страдания. Перенесенный мамой шок ударил по ней, дочери. Атака ревматизма– врачи опасались за последствия, не сказалось бы это в дальнейшем. Ноги как свело в коленях, так не разогнуть. Связки онемели.

До больницы долго пролежала дома, вроде сломанной куклы. Ноги согнуты, белое одеяло ниспадает уступами, как с двух горных пиков. Коротая дни в одиночестве (взрослые уходили по делам), она играла, устроив у себя на животе фантастическую страну с кораблями аргонавтов, звездолетами космических рейнджеров. Потом больница. В какой-то момент она чуть не соскользнула в зыбкую мглу безумия. Постревматический синдром, но это мало что объясняет. Все началось из-за той боли, она в страхе переживала: это может вернуться, повториться вновь. Напрягалась в неосознанном ожидании, и мышцы сводило до судорог. Молчала по нескольку дней, не в силах развести сомкнутые зубы. Часто на грани сна и яви возникало видение какого-то низкого каменного свода, небольшой пещеры или грота, куда наметен слежавшийся, никогда не тающий снег. Место это высоко в горах, снаружи вход завален камнями со скальной площадки рядом.

К тому же… ужасные страшилки, ведь, бывало, в палате все вместе, младшие и старшие. Девчонки побольше как заведут заунывными голосами песню: Тускло Светит Луна Хоронясь За Листвою По Дороге Ночной Едут Трое Ковбоев

так и видится эти Трое

Отто Зигфрид и Ульбрихт

едут, конечно, чтобы выкрасть ее. Вот они привязали коней. Сапоги подтянули. И, поправив ножи, в корпус к ним заглянули. Крадучись пробрались мимо спящей, по обыкновению, дежурной. Поднялись по лестнице. Вот уже их шаги можно различить в коридоре. Тихое позвякивание оружия.

[Космонавты Гитлера]

В окружающем было что-то привычное, из самых глубин памяти. Он снова прикрыл глаза и мысленно нащупывал, испытывал на прочность связи, что помогут… что ему теперь поможет? где он? что он? в каком углу… промозглом, с жестяным режущим воздухом? Запах мокрой шерсти, волглого брезента, чего-то резкого, медицинского, дезинфицирующего. Дымная едкая копоть. Скрежещут отриконенные ботинки по камням. Кто-то огромный вздыхает, ворочается в тесной пещере. Низкие давящие своды. Склеп. Накрывает волна воспоминаний… Если он уже где-то в иных пределах, то неужели и там горние существа (высокоГОРНЫЕ?) разводят пену для бритья, варят кофе, клацают тяжелыми горными ботинками… Да, он всегда думал… он думал… в этот мыльный порошок добавляют и что-то молочное… и медовое… И воск. И пчел. Злых свинцовых пчел. Но кофе? Густой аромат течет поверх, давит ко дну все остальные слабые течения. Ради этого стоит пошевелиться, попробовать привстать.

«Зигфрид, – он позвал, прошептал в окружающий сумрак, обращаясь к едва различимой фигуре великана. – Ты видел… черного коршуна?»

– Ульбрихт? Доброе утро, как спалось?

Он сидел на корточках, обернулся… скалистый подбородок в белых клочьях ваты, тумана… Он брился. Зигфрид! Игрок в покер. Мастер блефовать. Блеск опасной бритвы оставил на щеке ровную глянцевую просеку в щетине ночи.

– О, бог мой, кажется… пахнет кофе?

– Да, тебе его надо выпить прямо сейчас, я заварил в кружке. Кое-как вскипятил… примус протек, расплющило. Пока натаял лед, чуть не полыхнуло. Боюсь, еще раз нагреть не получится. Но побриться и умыться хватит, есть теплая вода.

Есть теплая вода… отлично. Так же он улыбался на суровом Вег-дер-Югенд, «Пути молодых», на северной грани Чима-Уна. Брился у подножия заснеженных гребней Юнгфрау и Менха. Заваривал кофе в ледяной пещере у мистической вершины Айгер. Ведь все, кто входит в Братство, – лучшие спортсмены, признанные горовосходители. А побриться… что же, неплохая идея! Во всяком случае, бритва…

У меня в руках будет бритва, подумал Ульбрихт.

Зигфрид приблизится ближе… нет… Он с сомнением глянул на толстый ворот свитера, подпирающий волевой подбородок одного из лучших скалолазов Рейха. И потом, рука… правой он может двигать, а левой с трудом, и опереться не на что. Ноги онемели, он их почти не чувствует. От горла в грудь – словно разверстая огненная шахта, каждый вдох дается с трудом. Сколько еще осталось? Здесь, на высоте, надо беречь каждый глоток воздуха.