Космонавт из Богемии - [4]

– Еще рано судить, – говорит мама.

– Столько людей, Маркета. Партия хотела выставить милицию, чтобы их разогнать, но Москва запретила. Ты понимаешь, что это значит? Значит, мы сдадимся без борьбы. Советская армия больше нас не поддержит. С нами покончено. Лучше остаться в деревне, подальше от толпы.

Я снова выхожу к дедушке, который ставит в центре двора тачку. В ней он возит сухие поленья для костра. Земля под нашими ногами раскисла от крови. Мы нарезаем хлеб и жарим его для ужина на закате.

– Почему папа ни о чем мне не рассказывает? – спрашиваю я.

– В последний раз я видел такое выражение у него на лице, когда его в детстве укусила собака.

– И что теперь будет?

– Не говори отцу, Якуб, но все не так уж плохо.

– Значит, партия проиграет?

– Партии пора уйти. Настало время для перемен.

– Но ведь тогда мы превратимся в империалистов!

– Вроде того, – смеется он.

Над деревьями у наших ворот раскидывается звездное покрывало, звезды такие яркие, когда их не засвечивают уличные фонари Праги. Дедушка протягивает мне слегка подгорелый кусок хлеба, и я аккуратно откусываю, чувствуя себя героем телепередачи. Обычно, столкнувшись с новой реальностью, люди в телевизоре медленно пережевывают пищу. Возможно, именно здесь взрыв новой энергии прорывает твердые стены физической реальности, обрекая меня на такую невероятную судьбу. Возможно, именно здесь я теряю надежду жить как обычный землянин. Я доедаю хлеб. Пора идти в дом, чтобы слушать отцовское молчание.

– Через двадцать лет ты назовешь себя наследником революции, – говорит дедушка, повернувшись ко мне спиной, чтобы помочиться в костер.

И, как обычно, он прав. Правда, он не говорит мне – то ли из сострадания, то ли из-за болезненной наивности, – что я наследник проигравшей стороны.

А возможно, и нет. Я готов, несмотря на все неудобство моего трона космонавта, я готов, несмотря на страх. Я служил науке, но ощущал себя скорее безрассудным мальчишкой на грязном байке, который глядит на огромный провал величайшего в мире каньона и молится всем богам на всех языках прежде, чем совершить прыжок к смерти, к славе или сразу к обеим. Я служил науке, а не памяти моего отца, чей мир рухнул той Бархатной зимой, и не памяти свиной крови на моих ботинках. Я не обману ожиданий.

Я смахнул крошки вафель с коленей. Земля была черной с золотом, по всем континентам ползли огоньки, как будто клетки в никогда не останавливающемся митозе. Над океанами свет обрывался, уступая власть царству глубокой тьмы. Мир тускнел, брызги света начинали угасать. Я вознесся над тем, что мы называем Землей.

Мир космонавта

Проснувшись в тринадцатую неделю пребывания в космосе, я отстегнулся, выбрался из Утробы и потянулся, мечтая заиметь шторы, чтобы отдернуть их, или хотя бы ветчину для жарки. Проплыв через Коридор 2, я выдавил горошину зеленой пасты на синюю зубную щетку, любезно предоставленную компанией «СуперЗуб», крупнейшим дистрибьютором стоматологических принадлежностей и спонсором миссии. Почистив зубы, я сорвал пластиковую упаковку с очередного одноразового полотенца, любезно предоставленного компанией «Ходовна», крупнейшей сетью продуктовых мегамаркетов и спонсором миссии. Я сплюнул в полотенце и внимательно осмотрел свои десны, розовые, как свежевымытый младенец, а также отбеленные коренные зубы – результат высочайшего стоматологического искусства моей страны и тщательной гигиены полости рта на борту. Я все же ощупал один зуб языком, хотя и решил, что больше не стану этого делать. Знакомая боль усилилась.

При стоматологическом осмотре я получил высокие оценки, однако в первую же неделю в космосе появилось это покалывание, признак начавшегося разрушения, и до сего дня я хранил его в тайне. На тренировках меня к удалению зубов не готовили, а где в космосе искать приличного стоматолога? А закись азота он притащит с собой или соберет из загрязненной атмосферы Земли? Я мысленно улыбнулся, но подавил смешок. «Никогда не смейтесь вслух над собственными шутками, – советовал доктор Куржак. – Это верный признак умственной деградации».

Возможно, самой раздражающей частью миссии оказалось то, как быстро я приспособился к распорядку. Вся первая моя неделя в полете была сплошным ожиданием, как будто сидишь в пустом кинозале и ждешь, что вот-вот загудит проектор, экран засветится, прогоняя все мысли. Легкость моих костей, функциональность техники, скрипы и гул корабля, как будто шумят соседи этажом выше, – все казалось захватывающим и восхитительным. Однако уже на второй неделе во мне поселилась жажда чего-то нового, и акт выплевывания зубной пасты в одноразовое полотенце вместо земной раковины утратил свою новизну. К тринадцатой неделе я навсегда расстался со стереотипом о преобладании ценности самого путешествия над достижением цели и в ежедневной скуке утешался лишь двумя мыслями – добраться до пылевого облака, дабы пожать плоды его урожая, и поговорить с Ленкой, чей голос давал уверенность, что мне по-прежнему есть куда возвращаться.

Проплыв через Коридор 3, я открыл дверцу буфета и шмякнул изрядную порцию «Нутеллы» на белую булку. Я переворачивал булку и наблюдал, как паста подрагивает в воздухе, словно тесто для пиццы в руках шеф-повара. Вдали от дома еда стала безмолвным соучастником моего полета, утверждением жизни и, следовательно, неприятием смерти. Корабль жег топливо, а я жег свое – протеиновые батончики со вкусом шоколада, обезвоженные куриные кубики, сохранившие сладость и сочность внутри морозильной камеры апельсины. Прошли времена, когда астронавты придерживались диеты из концентратов со вкусом столь же насыщенным и приятным, как просроченные пакетики «Зуко».