Космология Эроса - [47]

Таким образом, можно констатировать, что вера в бессмертие возникает из эгоизма. Она как бы заявляет: «Я» заняло место первообраза, а следовательно, воля к бытию должна занять место жизни. Но воля к бытию — это враждебное по отношению к образу явление, и оно направлено на искажение реальности. «Когда все распадется в ничто, тогда бытие заявит о себе». Чем дальше оно простирается, тем больше искажается экстатический опыт, в итоге рискуя и вовсе быть утраченным. А смысл этого процесса: самоотчуждение становится выражением жизни, объединение с космосом посредством преломления предметных барьеров, побег из космоса через уничтожение телесной темницы. Из внутреннего разрыва родились аскетические заблуждения орфиков, видевших в теле гробницу души. Философия, которая стала жертвой обмана со стороны Духа, инициировала создание огромных систем, противоречивость которых можно было бы сравнить с безнадежным замыслом великого архитектора. Начало и сама идея были гениальными, но, к сожалению, при строительстве не имелось возможности использовать земной материал! Впрочем, это тема для отдельного разговора.

Так обстоят дела с отторжением тела. Для понимания этого процесса как взаимодополняющего вытеснения, мы рассмотрим следующую ситуацию. Из сущностного рождения прошлого нет никакого переходного моста в сущностное несуществование будущего. Будущее совпадает с отказом от прошлого. Тот, кто стал надеяться на будущее, тот достиг самого высокого уровня страха. Если кто-то после смерти очень сильно надеется попасть в рай, то он панически боится ада! В надежде сберечь свое «Я» отворачивается от первоисточника, который одолжил ему жизнь. Обратите внимание на фразеологической оборот «наделить жизнью». А потому «милостивые богини» эвмениды превращаются в мстительную Эринию. Мертвые души, которые более не питаются любовью к самооценке, превращаются в кровожадных вампиров, которых тщетно пытаются умилостивить гекатомбами жертвенных животных и людей! Страх стал сердечным нервом современности и всех, кто поддался посулам ложной веры в будущее. Страх смерти, страх перед завтрашним днем, страх всего, потому что это страх следующей минуты, страх утраченной жизни, которая (даже если бы умерла вся вера в призраков) оказалась бы загублена «злой совестью».

Себя и мир не проклял дерзко я!

Теперь весь воздух чарами кишит,

И этих чар никто не избежит.

Пусть светел и разумен ясный день, Но в сети снов нас ловит ночи тень;

Пусть весело с прогулки я иду, — Вдруг ворон каркнет. Что же? На беду. Так суеверье царствует везде:

То — к горю, это — к счастью, то — к беде

«Райское блаженство» в его аналоге оказывается адом на Земле, и это худшее, что можно придумать — бессонное беспокойство от безгранично безысходного желания и самообман через служение Мамоне! Трактовку и применение этих открытий, равно как использование их применительно к упоминавшимся выше отличительным характеристикам «исторической» человечности, оставляем на усмотрение читателя. В принципе, можно было бы ничего более не добавлять, если бы не опасение, что могут одержать верх сомнения, которые невольно возникают при чтении этой главы. Возможно, возникнет вопрос: не является ли культ предков древности проявлением веры в бессмертие? Если пеласгическое человечество видело душевное не в вещах, а в образах, то созданные им гробницы наглядно демонстрируют, что они были тем, чем некогда являлось тело для души, но теперь они могут продолжить свое существование за телесными пределами. И мы просим уделить самое пристальное внимание правильности этих представлений, потому как они больше и ярче все прочих объяснений служат тому, чтобы явить нашу теорию о действительности образа в самом ярком свете. Во-первых, становится очевидным, что если образы являются непрестанным устремлением, то «экзистенциальный приговор» относится лишь к их подобию. Реальность образа — самая подлинная; можно даже сказать, что это единственная существующая реальность. Это вечный процесс, состоящий из пришествия и ухода, роста и увядания, вспыхивания и затухания. Однако, в отличие от современной жесткости предметного Бытия, этот процесс мыслится не понятиями, а на уровне символов, которых знаем самое великое множество. Вещи и личности существуют, а образы (и только они) живут, и реальность живого бытия принципиально отличается от мысли существующего. Во-вторых, получателем существующих вещей является мыслящий Дух, которым наделены все без исключения мыслящие существа, и он в любом своем повторении совершает одни и те же акты. Получателем образа является самостоятельная душа, чье одухотворенное созерцание никогда не может повториться тем же самым способом, что было раньше. Таким образом, мир образов ярко вспыхивает в узревшем Эрос и испытавшем его. Так называемое дальнейшее существование, действительно живое присутствие, которое пеласгическое человечество требовало для душ своих покойных, расцветает к моменту стихийноэротической связи, которая возникала между ушедшими и продолжающими свою телесную жизнь. Образная душа умирает, если она умрет в душах, помнящих о ней! И это является самым нижним пластом культа предков, который будет совершенно непостижимым без такой трактовки. Наконец, в-третьих, мы обнаруживаем, что трансформация души во многом зависит от перемен в культе, с ней связанным. «Предки» и «духи-хранители» дома только крепнут от бурного и глубокого их почитания и совершенно исчезают, если он них забывают. Если бы человечество во всех его проявлениях внезапно утратило дар созерцания, то последние выжившие точно содрогнулись бы от вопля: «Услышьте! Великий Пан мертв!»