Кошкин стол - [67]

— В тот вечер, у шлюпок… я уже и не помню… он набросился на меня, схватил за руку. Мне было страшно. Тут появились Сунил и Асунта… Хватит. Майкл, прошу тебя, давай прекратим. Ладно?

— Он на тебя не бросался. Он хотел дотянуться до твоего запястья, рассмотреть его. Он ведь тоже видел, как Сунил надел тебе этот браслет после построения пирамиды, как расцарапал кожу, а потом что-то втер в ранку. В тот вечер он как раз пытался тебя защитить. Но его убили.

Эмили не произнесла ни слова.

— На следующее утро я никак не мог тебя разбудить, тряс, а ты сказала, что вроде как отравилась. Наверное, они что-то сорвали в саду у мистера Дэниелса, чтобы у тебя все в голове смешалось. Чтобы ты ничего не вспомнила. У него же там росли ядовитые растения.

— В этом прекрасном саду?

Эмили разглядывала свои руки. Потом вдруг распрямилась и взглянула на меня, будто бы все, во что она верила, на чем стояла долгие годы, оказалось ложью.

— Я все эти годы думала, что это я убила Переру, — произнесла она тихо. — Может, и убила.

— Даже мы с Кассием считали, что это ты, — ответил я. — Мы видели его тело. Но я все-таки думаю, это не ты.

Она наклонилась, не вставая, и закрыла лицо руками. Посидела недолго. Я молча смотрел на нее.

— Спасибо.

— Ты помогла им осуществить их план. И в результате Нимейер с дочерью погибли.

— Наверное.

— В каком смысле «наверное»?

— Да так — наверное.

Меня внезапно разобрала злость:

— У Асунты была вся жизнь впереди. Она была еще маленькой.

— Ей было семнадцать. И мне тоже. Все мы повзрослели, еще не став взрослыми. Ты когда-нибудь про это думал?

— Она даже не вскрикнула.

— Она не могла. У нее был ключ во рту. Туда она его и спрятала, когда мы забрали его у Переры. Именно ключ и был необходим для побега.

Я проснулся на диване, занавесок в гостиной не было, и ее заливал свет. Эмили сидела в единственном кресле и смотрела на меня, будто бы выверяя, кем же я стал по прошествии стольких лет, а возможно, корректируя давние представления о непослушном мальчишке, который прожил с ней рядом часть своего детства. Накануне она в какой-то момент поведала, что читала мои книги и при чтении все время пыталась сопоставить одно с другим — вымышленный эпизод с реальной историей, случившейся в ее присутствии, или с эпизодом в саду, который явно был садом моего дяди у Хай-Левел — роуд. За протекшее время мы оба поменяли свои места. Она перестала быть предметом безотчетного обожания. Я больше не сидел за «кошкиным столом». Но лицо Эмили для меня так и осталось недосягаемым.

Какой-то писатель, не помню кто, сказал про одного персонажа, что тот наделен «смутительной грацией». Именно такой для меня всегда и была Эмили — с ее теплотой всегда соседствовала неуверенность. Ей можно было верить, а сама она себе не верила. Она была «хорошей», но только не в собственных глазах. И качества эти так и не сумели уравновеситься, достичь гармонии.

Она сидела — волосы забраны в узел, — обхватив руками колени. Лицо в утреннем свете было красиво какой-то новой, более человечной красотой. Что я хочу этим сказать? Видимо, то, что теперь мне были внятны все подробности ее красоты. Эмили стала непринужденнее, в лице отчетливее отражалась ее суть. Я понял, как именно темные черточки ее души запрятаны в складках внутренней щедрости. Они не перечеркивали нашей близости. До меня дошло: именно ее, Эмили, я никак не мог отпустить от себя большую часть своей жизни, несмотря на исчезновения и разлуки.

— Тебе пора на паром, — сказала она.

— Да.

— Теперь ты знаешь, где я живу. Приезжай в гости.

— Приеду.

Ключ у него во рту

Эмили отвезла меня на причал, я взошел на паром вместе с другими пассажирами. Она попрощалась в машине, а выходить не стала, хотя машина осталась на месте и она, видимо, следила за мной сквозь блестящее ветровое стекло, — тот же блеск скрывал ее от меня. Я поднялся по двум трапам на верхнюю палубу и посмотрел назад, на остров, — домики, рассыпанные по склону холма, а возле причала красная машина и внутри — она. Паром дернулся, мы отчалили. Было холодно, но я остался на верхней палубе. Двадцатиминутное плаванье, прозвучавшее как эхо, как стишок, долетевший из прошлого, — таким же эхом была для меня последние день и ночь моя кузина Эмили.

У меня когда-то был друг, сердце которого «сдвинулось» после того, как он получил душевную травму и отказался это признавать. Только через несколько лет, на осмотре у врача по поводу какого-то другого недомогания, и был обнаружен этот физический нюанс. Когда он рассказал мне про это, я призадумался: а ведь, наверное, у многих из нас есть этот сердечный сдвиг, иной наклон, миллиметр или даже меньше от изначального положения, неведомое нам перемещение. У Эмили. У меня. Наверное, даже у Кассия. Как так вышло, что с тех самых пор чувства наши как бы смотрят под углом, вместо того чтобы глядеть окружающим в лицо, а результат — полная отстраненность, в некоторых случаях просто хладнокровная самодостаточность, губительная для нас самих? Не из-за этого ли мы, ничего до конца не поняв, так и остались сидеть за «кошкиным столом», все оглядываясь и оглядываясь назад, выискивая даже теперь, в почтенном возрасте, тех, с кем мы тогда путешествовали, кто сформировал нас нынешних?