Кошки-мышки - [22]

Особенно мощный творческий импульс сообщило Кате посрамление Епископа, а также месса, которую Мастер отслужил в нескольких минутах ходьбы от своего дома, на поросшем лопухами пустыре, и которая была похожа не столько на мессу, сколько на сатурналию. Кульминацией сего действа стала организованная им игра в «эротические жмурки», сопровождавшаяся визгом, хохотом, весёлыми непристойностями и нёсшая на себе густой налёт древнеязыческих празднеств. Катю посетило сомнение, не станет ли подробное описание «сатурналии» причиной проблем с публикацией, но и отказываться от этой сцены ей было жалко. В конце концов, Катя решила, что после Лимонова и разной «клубнички», то и дело мелькающей в периодике, ни издателей, ни публику уже невозможно шокировать ничем.

«Тра-та-та-та! Вз-з!». За всё приходится платить: к девяти часам вечера пальцы начали промахиваться мимо клавиш, голова превратилась в гудящий трансформатор, и Катя почувствовала себя так, словно целый день таскала кирпичи. Сигареты закончились. Кофе почти иссяк. Зато появилось знакомое всем литераторам жгучее желание поделиться с кем-нибудь плодами творческого экстаза.

А с кем же ещё было ими делиться, как не с прообразом главного героя, консультантом и рецензентом?

«Так, час на дорогу туда. Полчаса на ожидание автобуса», — просчитала Катя. — «Час-полтора на чтение. К последнему автобусу успеваю. Впрочем, домой сегодня можно и не возвращаться».

Распахнутая калитка жалобно скрипела на ветру. Полумёртвая яблоня, как безутешная вдова, простирала к небу свои скрюченные ветви. Дверь в сени, сорванная с петель, валялась среди осколков разбитых оконных стёкол.

«Он перебрал портвейна с ослиной мочой и, увидев в углу призрак ненавистного Адонаи, в белой горячке погромил дом», — убеждала себя Катя в надежде побороть поднимающийся откуда-то изнутри и оккупирующий сердце страх.

Но попытка самовнушения оказалась бесплодной. И сердце, и рассудок исступлённо кричали: «Врёшь! Ты ведь знаешь, что это не так!».

В комнате стоял полнейший разгром. Перевёрнутый стол, сломанный мольберт, рассыпанное по полу бутылочное стекло… И на всём этом — кровь. Кровь на половицах, на книжных полках, на распоротом диване. Брызги крови на потолке и на изображении Бафомета. Бафомета, переставшего смеяться.

Мастер лежал на полу, привалившись головой к дивану. Его глаза были широко раскрыты. Из угла рта стекала тонкая струйка крови.

— Я знал, что ты придёшь, — не поворачивая головы, тихо сказал он. — Я никогда не ошибаюсь.

Удивительно, что он не потерял сознания и, вообще, был до сих пор жив. В его груди зияла огромная рваная рана, а из разодранной штанины, немного ниже колена, розовели острые края напрочь перебитой кости.

— Мастер… Ты держись… Я… Я быстро… «Скорую», — хватая ртом липкий, пахнущий кровью воздух, проговорила Катя.

Медленным, стоившим мучительных усилий, но по-прежнему властным движением руки Мастер остановил её:

— Не надо. Поздно. Лучше помоги сесть в кресло. Если я вздумаю вырубиться от боли, врежь мне как следует по морде.

Он не вырубился, лишь заскрипел зубами, и кровь изо рта потекла сильнее.

— Катюха, возьми в сенях ломик. Оторви доску, третью от окна. Там тайник. В нём мой меч. Дай его мне.

И, поймав взгляд её расширенных глаз, улыбнулся сквозь боль:

— Нет, я не буду себя добивать. Хочу умереть с мечом в руке.

Не исполнить просьбу умирающего было невозможно. Но, прежде чем отправиться на поиски ломика, Катя спросила дрогнувшим голосом:

— Это сделал он?

— Он. Но не своими руками. Свои руки он пачкает лишь кровью петухов и девственниц.

Когда Катя отдирала приколоченную на совесть половицу, её вдруг обожгла внезапная и страшная догадка.

— Лилит! — воскликнула она. — Её-то хоть здесь не было?

— Была, — голос Мастера становился всё глуше. — Я выпустил её через заднюю калитку. Послал к Чёрту, велел передать ему: «Консуматум эст».

— Что это значит?

— Чёрт знает, — Мастеровская усмешка теперь походила на нервный тик. — Он поймёт. Скорее дай мне меч! Я должен успеть за него подержаться.

Он с такой силой стиснул рукоять обеими руками, что костяшки пальцев побелели, а рана на груди угрожающе расширилась.

— Я спрашивал Сатану: каково ему было принимать решение? Он не ответил. Но помнишь, Катюха, как там у Майка? «Но уверен ли я, что мне так нужно знать ответ? Просто я — часть мира, которого нет…» Епископ не меня убил, он убил Радость. Всё, иди. Нет, стой! Возьми картину — она твоя.

Это было последним, что услышала Катя от Мастера. И это было последним, что вообще кто-либо из живущих от него услышал.

От начинающего остывать тела Катю оторвали чьи-то сильные руки.

— Значит, это ты — журналистка, которую я пробивал? — спросил, развернув её к себе, мужчина в сером костюме с галстуком в тонкую косую полоску. — А я — Чёрт. Вот и познакомились.

В комнате, кроме них, присутствовали ещё двое, в таких же костюмах и с автоматами Калашникова наперевес — один у двери, другой у разбитого окна.

— Дима, — обратился Чёрт к одному из автоматчиков. — Возьми машину и отвези даму домой. И побыстрее — пора заняться делом.

Он наклонился к Катиному уху и прошептал: