Кошки-мышки - [16]

Голова Мученицы была склонена, но взор не потуплен. Он устремлялся в верхний левый угол, где на тревожно-багровом фоне оставалось свободное место.

Катин же взгляд соскользнул вниз, на Дьявола и Королеву Ада. Королева возлежала в сладостной истоме, и на губах её блуждала та же самая отстранённая, наркотическая улыбка, которую Катя видела на лице Лилит в ночь посвящения. Но Дьявол, почему-то, казался задумчивым и печальным.

— Ну, как, нравится? — спросил Мастер.

— Очень. Только у меня есть два вопроса.

— Валяй.

— Пустое место справа — это нарочно?

— Нет, картина же ещё не закончена. Там я напишу Антихриста в последний день мира. Каков второй вопрос?

— Почему у тебя Дьявол такой грустный? У него что, в семье нелады?

— С семьёй у Дьявола всё в порядке, — откликнулся на шутку Мастер. — Он скорбит оттого, что прислужники Адонаи повсюду гнобят Радость, да и прочие люди в большинстве своём шарахаются от неё, как от холеры. Не хотят они Радости, не умеют, не научены радоваться! Им привычнее тянуть лямку, кряхтеть, стонать, ныть, но Радости они боятся, Радости им не надо. Вот потому Дьявол и грустный.

Катя сделала шаг назад, чтобы восприятие не дробилось, и можно было оценить картину целиком.

— Знаешь, на икону похоже. Нет, не на икону — на старинные фрески в храмах. На фрагмент фрески.

— Чего я и добивался! — Мастер довольно усмехнулся. — В старинных фресках есть дух. Хоть они и создавались с ложной целью, но дух в них есть.

— Мастер, да ведь ты — талант! Ты и впрямь Мастер! — воскликнула Катя без тени лести, уловив заключённую в картине художественную убедительность и внутреннюю силу, которые так отличали работу Мастера от поделок из скверика. — Почему ты не выставляешься?

— Ха! — скривился Мастер. — Выставляться — значит платить бешеные деньги за аренду зала или обивать пороги всевозможных тупиц, канючить, клянчить — возьмите меня, я хороший, я талантливый! Это не для меня. Я и сам знаю, что я талантлив, вот ты теперь знаешь, и все мои знают. Мне этого достаточно.

В другое время Катю бы покоробило это собственническое «мои», но сейчас она пропустила его мимо ушей.

— Так Бафомета в храме ты рисовал? — догадалась она.

— Я. Он почти копия этого, — Мастер указал на стену, — и он тоже смеётся.

— Это как — смеётся? — удивилась Катя. Никакого намёка на то, чтобы крылатый козёл смеялся, она не заметила.

— Сейчас покажу. Садись, — Мастер схватил Катину руку и подвёл её к дивану. Сейчас он снова, как тогда, когда делал вид, будто силится вспомнить забытые заклинания, походил на школьника. На десятиклассника, который, обнимая млеющую восьмиклассницу, тычет пальцем в звёздное небо: «Вот эта красная звёздочка — Марс. А там — во-он там! — Альтаир. А это — Альфа Центавра».

— Расфокусируй взгляд. Не напрягай зрение, просто смотри. Видишь?

— Ничего не вижу, — Катя и вправду ничего не видела, кроме того, что Бафомет смотрел на неё совершенно Мастеровскими глазами, а изгиб его губ напоминал Мастеровскую кривую усмешку.

— Ничего такого не вижу, — повторила Катя, и вдруг… Видение было настолько отчётливым, как если бы подобное могло случиться в действительности. Крылья Бафомета затрепетали, один глаз прищурился, другой округлился, и Бафомет, глядя на Катю, ухмыльнулся всей пастью, оскалив жёлтые зубы.

— Фу, чёрт, заморочил! — замотала головой Катя, пытаясь вернуться в реальность. — Сам ты смеющийся Бафомет!

До неё не сразу дошёл смысл собственной фразы. Но, когда это произошло, Кате показалось, что она разгадала истинную суть Мастера. Не был он ни Антихристом, ни Зверем Апокалипсиса, ни Протеем. Он был Смеющимся Бафометом.

— Увидела! — искренне обрадовался он. — Я так и думал, что у тебя получится, и оказался прав. Можешь считать себя одной из избранных. Это ведь не всем дано, даже не всем посвящённым. Даже не всем посвящённым высшего ранга. Епископу, например, никогда не увидеть Смеющегося Бафомета.

— А ты заметила, как он смеётся? — продолжал Мастер. — Он не злобно смеётся, но и не весело. Он — что-то вроде «альтер эго» Люцифера, обратная сторона его лика. Но Люцифер, Несущий Свет и Радость, сам обычно печален и мрачен. А Бафомет смеётся. И этот его смех — надежда, залог прихода в мир Радости. Конец мира не наступит до тех пор, пока Бафомет не перестанет смеяться.

— Мастер, а про это можно писать? — осторожно осведомилась Катя.

— Ещё как можно! Нужно! Если ты Смеющегося Бафомета в книгу не вставишь, я смертельно обижусь, и следующую Мученицу Инквизиции повешу за ноги, а позировать будешь ты.

Говоря это, Мастер глянул с настолько гипертрофированной свирепостью, что Катю разобрал неудержимый смех. Когда Мастер был таким, он не казался ей страшным, и она не ждала от него никакого подвоха. С таким Мастером хотелось смеяться и дурачиться. С таким Мастером становилось легко.

— Значит, раз Мученица написана, мне теперь незачем приезжать каждый вечер? — спросила она.

— Да если бы я тебе это строго-настрого запретил, то ты и тогда бы приезжала, — в тоне Мастера появилось что-то, что заставило Катю опять насторожиться.

«Так, шестёрки вышли», — мелькнуло в Катиной голове. — «Сейчас полетят десятки. А то и валеты».