Кошки говорят «мяу» - [88]

А на другой день, старуха злорадно сообщила, что меня вызывает к себе зав лабораторией. Я закончил работу, погулял с псом и поднялся наверх. Не знаю, что там ему наговорили эти старые мымры, он не стал ничего объяснять, а просто сказал:

— Пиши заявление.

Я написал. Легко и даже с какой-то радостью. И лишь когда писал, сидя у него в кабинете, понял, что мне стало трудновато здесь работать, что я сам хочу уйти. Про пса я вспомнил только на улице, когда спустился вниз и пошел вдоль корпусов НИИ к воротам…

За моей спиной раздался короткий лай. Я обернулся. Старуха держала на поводке пса, моего пса (так я в первый… и последний раз подумал про него), а он сидел, и склонив голову, смотрел на меня. Глаза ведь на самом деле ничего не выражают, «зеркало души», там, «улыбаются», или как-то еще, как принято писать в художественных произведениях — все это чушь, насрать и забыть. Глаза это устройство, нужное чтобы смотреть и видеть. И иногда (очень редко) — говорить.

Он не понимал, куда ведет его старуха, и его это мало интересовало. Он понимал, что я — ухожу. Ухожу не до завтра, не на время, а совсем ухожу из его жизни. Понимал, что больше я к нему не приду — я видел, что он понимал. Но он не понимал и не мог понять, почему самый красивый, самый умный, самый… Господь Бог, так небрежно и запросто вернувший ему весь смысл его жизни, теперь бросает его и уходит…

А «Господь Бог» торопливо шел к выходу с территории, сгорбив спину и шаркая, как старик, ногами, и твердо знал, что старуха не уведет пса, пока он не скроется за поворотом, что она будет заставлять пса смотреть ему в спину — в спину ничтожества, бессильного даже перед такой дышащей на ладан карги, чью высохшую, сморщенную шею пес своими клыками мог бы перекусить, как травинку. Мог бы… Если бы такие же ничтожества, как его «Господь Бог», не отняли у него в незапамятные времена его суть, его сущность, дав взамен пустышку, как «наперсточники» — пустой стаканчик несчастному лоху…

* * *

— А потом… Ну, не было больше собаки?

— Не было.

— Ну, да, — кивнула она, — Теперь ты любишь кошек, как я, а кошки — другие. У них все иначе, они…

— Они есть то, что они есть. И не выдают себя ни за что другое. В них нет лицемерия, нет притворства. Глянь им в глаза — это глаза зверя, а не собачки. У собаки они… очеловечены, вот ты и не знаешь, то ли она умильно хвостиком вильнет, то ли тяпнет.

— Так не любишь притворства?

— Терпеть ненавижу.

— Но считается, что собака понимает нас лучше…

— А что мы понимаем в них? — я пожал плечами. — Нам все известно, все изучено, все под контролем, а… Мы до сих пор даже не знаем точно, что они делают, когда садятся в кольцо и часами смотрят друг на друга. Какая-то вдруг молча встанет и уйдет… Другая — сядет на ее место… Что это такое?

— Ну… — задумалась Рыжая. — Они могут как-то обмениваться информацией… Как дельфины…

— Информация… Обмениваться… Пустая игра в слова, — махнул я рукой. — Это ни на что не похоже…

— Почему? — вдруг сказала Рыжая. — Похоже. На сеанс.

— Какой сеанс? — не понял я.

— Ну, знаешь, как в фильмах… Такой спиритический сеанс… Все садятся за круглый стол и…

— Выкликают духов, — усмехнулся я. — Забавно… У тебя неслабое воображение, моя донна. Еще пива выпьем?

— Ага. И поедим… Я с тобой всегда ужасно жрать хочу.

* * *

— Жарко. Солнце, как в Африке… А в кабинете у вас прохладно. Он как-то так выходит, что там солнца нет.

— С чего ты взял? — удивилась она. — У нас утром и днем везде солнце — потому и жалюзи везде.

— А в кабинете, когда мы уходили, солнца не было.

— Чушь, — фыркнула Рыжая.

— Что — чушь? Я к окну подходил, там Кот сидел и на стройплощадку глядел…

— Какую стройплощадку? — удивленно нахмурилась она.

— Ну, которая за домом, — меня так разморило от жары и пива, что я еле выговаривал слова. — Вроде пустыря…

— Нет там никакого пустыря. Там прямо напротив дом стоит — Танька-домработница в нем живет, — а за ним — еще один, поменьше. Давно уже застроили все, что можно — пустого места не осталось…

— Но я видел из окна…

— Отстань. Лучше иди ко мне.

— Здесь?

— Ага…

— Сейчас схожу за бугорок, а потом видно будет.

— Зачем — за бугорок?

— Все тебе расскажи… Отлить, моя донна.

— И я — с тобой, — она рывком встала на колени.

— Ну, это уже разврат. При старом режиме нас бы расстреляли…

— Не-а, — Она вдруг ухватила меня за яйца. — Идешь?

— Не иду, а повинуюсь грубой силе…

Она отпустила меня и пошла к заросшему травой и кустами холмику, нарочито виляя бедрами. Я посмотрел ей вслед, поднялся и поплелся следом. Она небрежно и резко приспустила трусики с одной стороны сзади и пошла быстрее. Я инстинктивно ускорил шаг — мысли стали куда-то уплывать, оставался инстинкт. Блики солнца играли на песке, и местами он казался красноватым, но я не смотрел на песок, я смотрел на ее виляющую задницу… У холма, где начиналась трава, я уже почти бежал — старый мудак…

* * *

Часа в четыре на небе появились облака. Мы оделись, собрали пустые банки и заторопились к машине — стал потихоньку накрапывать дождь.

Обратно мы доехали без всяких приключений и быстрее, чем сюда — на шоссе было меньше машин. Только… На том же месте, вскоре после кольцевой дороги, опять откуда-то выскочили желтые огни. Когда они метнулись на нас, я инстинктивно зажмурил глаза, но огни не исчезли. Вернее исчезли, но… Не сразу. Такие желтые фонари, не лучистые, а горящие ровными, слепящими кругами, и в каждом круге… Черт, пиво на жаре, конечно, кайф, но развозит… А Рыжей — хоть бы хны, ведет тачку так, словно и не пила…