Кошки говорят «мяу» - [70]

— Да, перестань ты, дай расслабиться — пробурчал я, взялся за ее ногу, играющую под водой (здорово играющую) с совсем не готовым к борьбе прибором и… едва не захлебнулся, потому что Рыжая поставила вторую ступню мне на другое плечо и так сильно надавила, что мой рот и нос ушли под воду. — Ты что?.. С ума сошла?!

— Не мешай.

Я закрыл глаза и больше уже не мешал. Я смотрел на ее высовывающиеся из воды колени и плечи и… Может, правда, даже для молодых мы выглядим нормально? Ну, она-то — конечно. Ноги у нее — класс. И все остальное… Но даже не в этом дело, просто она чувствует меня, она — в чем-то похожа на меня… Какая-то жутко одинокая… С молоденькой девкой было бы совсем иначе, может быть, покруче, покайфовее, но… Не так. Совсем не так.

Черт! Да она же мертвого подымет!.. Заставляет забыть про все — про дурацкую «Джакузи», про «котика», про всю эту dolce vita, вообще, про все, кроме ее дивных ног…

* * *

Было классно — лежать с Рыжей в ванной просто так. Но было бы еще… как бы это сказать, класснее что ли, если бы она не приставала с разговорами.

(Господи, ну уж если научились молчать вместе, так за каким еще разговаривать?…)

С дурацкими вопросами про мою семью — родителей, там и прочих…

— Может тебе про жену еще рассказать?

— Жену засунь себе в… — фыркнула она, почувствовала, что у меня нет настроения болтать, и отстала. Наконец, я блаженно задремал, прислонившись щекой к ее лежащей у меня на плече ноге. Кажется, она тоже задремала…

Когда я очнулся от полудремы, вода в ванной совсем остыла. Рыжая лежала с закрытыми глазами. Я легонько стиснул ее ступню (она распахнула глаза и сонно улыбнулась) и сказал:

— Подъем, моя донна. Давай, вылезаем… Кстати, я опять пожрать не прочь — ты так классно готовишь…

— Ага, — кивнула Рыжая, — только сначала согреемся. Сначала ты меня согреешь, а потом — я тебя. Идет?

— А потом вместе мы… Слушаюсь. И повинуюсь.

Мы вылезли из ванной, быстренько вытерлись, забрались в койку и… просто обнялись, как довольная семейная парочка. Рыжая не делала никаких попыток подстегнуть меня к активным действиям, она просто грелась, согревая и меня своим, набиравшим какое-то удивительно женское тепло, телом.

Я уже начал было дремать, как она вдруг резко отодвинулась, встала с койки и сказала:

— Ладно, пошли на кухню — я мясо пожарю с винишком.

— Иди, а я поваляюсь…

— Еще чего — мне одной скучно.

— Вот и поскучаешь. Быстрей соскучишься.

— Ну, пожалуйста, — она нагнулась и стала тереться носом и ухом о мою руку. — Пожа-а-а-луйста! А потом пожрешь мяса и я та-а-а-к загла-а-а-жу!

— Ладно, против лома — нет приема. Встаю…

9

Перед тем, как пойти на кухню, Рыжая набросила халатик и заставила меня натянуть джинсы.

— За столом голыми не сидят, — твердо заявила она.

— Ты у нас таких строгих правил?

— За столом — да.

Я, ворча, поплелся за ней в кухню, на ходу застегивая джинсы, напяленные на голое тело, уселся в той части, которая была комнатой и стал смотреть, как Рыжая, нагнувшись, роется в огромном трех камерном холодильнике. Она выудила пару банок датского пива, принесла мне и сказала:

— На, чтобы тебе скучно не было. Сиди и не ворчи.

Я уже не ворчал. Халатик на ней был такой, что его скорее не было, чем он был… Да, она его и не застегнула. Я вдруг пожалел, что не встретил ее лет пятнадцать назад — нет, не то, чтобы я хотел ее в подруги жизни, и в мыслях не держал — не по Сеньке шапка, — просто… Просто захотелось увидеть ее — помоложе, совсем помоложе, и… Трахнуть, конечно. Интересно, она и тогда была такая заводная-неуемная? Наверное, еще покруче. Зря говорят, что дескать блудливой…

— Блудливой корове — Бог ног не дает, — пробормотал я вслух кем-то переделанную пословицу.

— Еще как дает, — усмехнулась она. — Уж ты-то должен знать.

— Должен. Только…

— Чего только?

— От тебя хотел услышать.

— Зачем?

— Ну… — я задумался, уставясь на банку с пивом, и неожиданно сказал правду. — Знаешь, мне черти сколько лет, а я все никак не могу принять и понять какую-то простую… очень простую вещь, пока не услышу ее от кого-то другого. Или не вычитаю где-то… Так и не научился жить своим умом — вечно нужен чужой. Потому, наверно, и переводчиком стал, что своего ничего нет — вечно нужно высосать из кого-то, как рыбе… этой, прилипале, что ли… Или пиявке… Что-то вроде…

— Господи, как же я их ненавижу!.. — вдруг вырвалось у нее. — И боюсь!

— Кого это? — удивленно повернулся я к ней.

— Пиявок, — помолчав, сказала Рыжая.

— Каких пиявок? — не понял я.

— Обыкновенных. Leeches. Которые кровь сосут.

— Что за бред?..

— Бред? — она как-то невесело усмехнулась. — Может, и бред, но… Ладно, забудь, проехали.

— Странно, — пробормотал я. — Ты, и — боишься.

— Ну, и что тут странного? У всех свои причуды. И страхи… — как-то нарочито небрежно, отмахнулась Рыжая, и эта нарочитость лишь усилила мое удивление. Это действительно сидело в ней.

— Про всех не знаю, а вот с тобой страхи как-то… Мало вяжутся. Ты ведь сильная баба, и страх — вроде как не твой жанр. В тебе, правда, силища есть — и клыки, и когти.

— Это — не во мне, — она задумалась и тряхнула своей рыжей гривой волос. — Не моя… А что, чувствуется?