Кошка - [24]

Ален встал с места, готовый защищать их друг от друга.

– Осторожно! Она… Может быть, на неё нашло помрачение? Саха!..

Саха бросила на него исступлённый, но осмысленный взгляд, отметающий сомнения в здравости её ума.

– Что случилось? До какого места ты дотронулась?

– Я до неё не дотрагивалась… Она говорила тихо и отчуждённо.

– В чём же дело? – удивился Ален. – Не понимаю… Протяни ещё раз руку.

– Ну нет! – воспротивилась Камилла. – Л вдруг она взбесилась?

Ален тем не менее отважился погладить Саху. Вздыбленная шерсть на хребте кошки опустилась, она податливо изогнула спинку под его ладонью, но горящие глаза были по-прежнему обращены на Камиллу.

– Что всё это значит? – медленно повторил Ален. – Гляди, у неё ссадина на носу, я и не заметил. Засохшая кровь. Саха! Саха! Будь умницей! – принялся он увещевать кошку, видя, что ярость всё жарче разгорается в жёлтых глазах.

Глядя на раздувшиеся щёки, ощетинившиеся, точно отвердевшие усы готовой к прыжку хищницы, можно было подумать, что разъярённая кошка смеётся. Боевой задор раздвинул лиловые уголки пасти, напряг мускулистый подвижный подбородок – нечто общепонятное, некое забытое людьми слово силилось обозначиться на кошачьей мордочке…

– А это что? – спросил вдруг Ален.

– Что «это»?

Взгляд кошки пробудил в Камилле отвагу и инстинкт самозащиты. Склонившись над ватманом, Ален разглядывал влажные следы: неровные пятна, окружённые четырьмя отпечатками поменьше.

– У неё ноги… мокрые? – медленно проговорил Ален.

– Верно, по луже прошлась, – откликнулась Камилла. – Вечно ты из мухи делаешь слона!

Ален посмотрел на сухой синий вечер за окном.

– По луже? Откуда еще лужа?

Он повернулся к жене, неузнаваемо подурневший из-за широко раскрывшихся глаз.

– Ты не знаешь, что значат эти следы? – Голос его звучал резко. – Не знаешь, конечно. Это страх, понимаешь? Страх. Пот от страха, кошачий пот – другого у них не бывает… Значит, она испугана…

Он осторожно поднял переднюю ногу Сахи и осушил пальцем мясистые подушечки, потом высвободил из шёрстки живой белый чехол, куда убирались втяжные ногти.

– У неё когти обломаны… – говорил он как бы про себя. – Она пыталась удержаться… цеплялась… скребла по камню, стараясь зацепиться… Она…

Он смолк, взял кошку под мышку и унёс, не говоря ни слова, в ванную.

Оставшись одна. Камилла напряжённо прислушивалась, сплетя пальцы рук, и казалось, что руки у неё связаны.

Послышался голос Алена:

– Госпожа Бюк, у вас есть молоко?

– Да, сударь! В холодильнике.

– Так оно ледяное…

– Я могу подогреть на плите… Минутное дело… Вот, пожалуйста… Это для кошки? Она не захворала?

– Нет, она… – Ален запнулся и продолжал уже другим голосом: —…Ей не очень хочется мяса в такую духоту… Спасибо, госпожа Бюк. Да, вы можете идти. До утра.

Камилла слышала, как муж ходит по кухне, как полилась вода из крана: Ален готовил пищу для кошки и наливал ей свежей воды.

Рассеянный полусвет, отбрасываемый металлическим абажуром, падал на застывшее лицо Камиллы – одни глаза медленно двигались.

Ален вернулся в комнату, рассеянно подтягивая кожаный пояс, и сел за стол чёрного дерева. Он не позвал Камиллу, и она заговорила сама:

– Ты отпустил госпожу Бюк?

– Да. Я поспешил?

Он закуривал, скосив глаза на огонёк зажигалки.

– Я хотела сказать ей, чтобы завтра она принесла… Впрочем, это не так уж и важно, можешь не извиняться.

– Я не извинялся, а нужно было бы.

Он подошёл к распахнутому окну, глядя в синюю ночь. Он внимательно прислушивался к внутренней дрожи – пережитое волнение отношения к этому не имело, – к трепетанию сродни глухому предупреждающему тремоло оркестра. Над Фоли-Сен-Жам взлетела ракета, лопнула, раскидав святящиеся лепестки, и, по мере того как они горели один за другим, синяя ночь обретала покой и пыльную глубину. Когда в парке Фоли-Сен-Жам раскалённым добела светом зажглась горка с пещерой, колоннада и водопад, Камилла подошла к Алену.

– Гулянья? Давай подождём салюта… Слышишь? Гитары…

Он не ответил, поглощённый внутренней дрожью. По рукам бегали мурашки, ноющую поясницу точно булавками кололо. Он чувствовал ту отвратительную слабость, обессиленность, которую испытал в школьные годы после спортивных соревнований, бега или гребли. Он уходил тогда злой, равно безразличный к победе или поражению, дрожащий от возбуждения и разбитый усталостью. Лишь часть его души пребывала в покое – та, что не тревожилась более о Сахе… Прошло уже много – или совсем мало – времени с тех пор, как, увидев обломанные когти Сахи и её безумный испуг, он потерял представление о времени.

– Это не праздничный салют – скорее танцы, – сказал он.

По тому, как Камилла пошевелилась рядом с ним в темноте, он догадался, что она уже не ждала ответа. Осмелев, она подошла ближе. Он чувствовал, что она подходит без опаски, увидел бок белого платья, обнажённую руку, лицо, поделённое надвое правильным маленьким носом – на половину, жёлтую от света комнатных ламп, и половину голубую, тонущую в светлой ночи; и в той и другой стороне – по большому резко мигающему глазу.

– Да, танцы, – согласилась она. – Это не гитары, а мандолины… Слушай!..

Серенады звучат… под балконом кра-са-виц…