Кошачьи язычки - [67]

Вначале уговаривал поступить в университет в Гамбурге и продолжать жить у них, но я выбрала Мюнхен, потому что он был далеко. Потом пригрозил, что лишит меня ежемесячного пособия, но это меня не испугало. Тогда он сдался, но поставил условие, что в 77-м я приеду еще раз, на Рождество. Первым моим побуждением было отказаться; я уже не нуждалась в его деньгах и вполне могла заработать себе на учебу, но он подговорил Сюзанну, и та начала названивать мне в Мюнхен и умоляла приехать. Ладно, согласилась я.

Я выбралась на три дня. Поселилась у матери Додо, чтобы не ночевать под одной крышей со Стариком. Это их разозлило. Посыпались упреки: я и неблагодарная, и бесчувственная, они столько сделали для меня, а я… Два дня я терпела. А потом сорвалась. На другой день после Рождества, за традиционным рагу из оленины, сдобренным двумя бутылками красного вина, я взяла и выложила им все. Одним махом прервав поток жалоб на мое несправедливое отношение, как они это называли. Все, все я выплюнула им в лицо, а потом встала и покинула их дом. Оленина у меня в тарелке еще не остыла. Я пошла к матери Додо, собрала вещи и первым же поездом уехала в Гамбург, а оттуда в Мюнхен. Добиралась в переполненном вагоне, стоя, — сидячих мест не было.

Двадцать седьмого квартирная хозяйка позвала меня к телефону. Звонила Сюзанна. Она бормотала что-то нечленораздельное, да я и не вслушивалась. Ответа от меня она, похоже, не ждала, так что минуты через две я пожелала ей всего хорошего, повесила трубку, вернулась в свою комнату и поставила пластинку с сонатами для фортепиано Скарлатти в исполнении Христиана Захариаса. Я начала с сонаты 454, чтобы чистая и ясная музыка помогла мне забыть о Старике и его мерзостях. Я легла на пол, раскинув руки, и вслушивалась в каждый звук. На следующий день я проснулась около полудня, на полу, с раскинутыми руками. Я проспала четырнадцать часов.

Потом я часто рисовала в своем воображении сцену, которая разыгралась между ним и Сюзанной после моей речи. Представляла себе, как он изворачивается, называет меня грязной лгуньей и истеричкой, по которой плачет сумасшедший дом. А потом, не выдержав, ползает по полу и умоляет о прощении. После чего поднимается на чердак, прихватив с собой буксирный канат от своей «Ауди-100».

Сюзанну я больше не видела. На похороны не поехала — спешно легла в больницу с аппендицитом, поэтому никто не удивился, что я не прислала ни венка, ни соболезнований — ничего. Мне бы хотелось спросить Сюзанну, неужели она действительно ничего не знала, ничего не чувствовала. Неужели у нее ни разу не закралось ни одного подозрения? Быть такого не может. Одно время меня подмывало учинить ей допрос, но потом я спросила себя: зачем? Насколько я ее знаю, она ударилась бы в слезы и все равно не сказала бы ничего вразумительного.

Она тоже больше не предпринимала попыток связаться со мной, хотя продолжала каждый месяц присылать мне деньги. Наверное, радовалась, что самоубийство мужа получило более или менее пристойное официальное объяснение. Сейчас она живет в приюте и, если верить Норе, тронулась умом. Нора, конечно, не понимает, почему я ее не навещаю. Я очень надеюсь, что Сюзанна и в самом деле существует по другую сторону реальности. Если это так, значит, она сумела все забыть. Мне пока не удается.

Первое время после его смерти мне было легко и радостно. Все прошло, надо мной больше не висел этот дамоклов меч, начиналась новая жизнь. И только позже, во Флоренции, стало очевидно, что ничего не прошло.

— Клер! — настойчиво повторила Додо. — Я еще раз спрашиваю: так кого ты там погубила?

— Чепуха, — отмахнулась я. — Ты неправильно меня поняла. Вот такси, садись и поезжай в отель, будь добра. А я еще прогуляюсь.

Додо

Она просто бросила меня посреди улицы и отчалила, стуча каблуками своих шикарных туфель — цок-цок, — даже не оглянувшись. Это в ее репертуаре: облила тебя презрением с ног до головы, и до свидания. Лживая коза.

За такси придется отдать минимум двадцать марок, и это еще без чаевых, которые мне не по карману, у меня и так на все про все осталось не больше сотни, лучше сразу пройти в свой номер и повеситься в ванной. Но почему бы для начала не напиться — скажу, чтобы включили в стоимость номера. Ледяная принцесса заплатит, от нее не убудет.

Бар закрыт, сообщил портье. Я попросила вынести мне бутылку джина в фойе, может, хоть так удастся вырубиться.

Портье — тонкая душа — быстро исчез в своей каморке. Тишина, как на кладбище, — ни одной собаки рядом, хотя только половина одиннадцатого. Настроение — хуже некуда. Сижу в гордом одиночестве под пыльной пластиковой пальмой и бухаю. Одинокая женщина, каких пруд пруди в любом уголке земного шара.

Как я вообще попала сюда, черт побери? И почему жизнь проходит мимо меня, как будто ей нет до меня дела? Многое ушло и кануло в вечность. Никогда мне больше не заявиться на выпускной бал в ярко-красной мини-юбке, так, чтоб у всех глаза на лоб полезли, не пить вина из рта любимого, не слушать в счастливом изнеможении песню дрозда на рассвете — голова на горячем плече, рука на плоском животе, а мир вокруг застыл и время словно остановилось.