Кошачьи язычки - [33]

Я сразу узнала этот голос, голос фрау Шульц. Я покраснела до ушей и стала бормотать извинения, а потом, окончательно смутившись, пролепетала:

— Я вас просто не видела.

— Еще бы, — жестко произнесла она и поглядела на меня испытующе, будто хотела что-то спросить.

Я понятия не имела, что ей наговорила Додо, но она знала Ахима как друга своей дочери и наверняка видела сообщение в «Пиннебергер тагеблатт», сначала о нашей помолвке, затем о свадьбе, так что она прекрасно все понимала.

Она потребовала свиной печенки, и фрау Глойер пришлось принести ее из холодильника. Мы стояли рядом, возле мясной витрины, и ждали. Как часто я бывала у них в гостях! Меня всегда радушно принимали, она меня обнимала, и смешила, и не смотрела сверху вниз, как мои собственные родители, она меня серьезно воспринимала, с самого начала. Но и к себе ждала такого же уважения.

Я стояла как громом пораженная, не находя слов, с совершенно пустой головой.

— Как поживаете? — наконец выдавила я из себя. «Куда же запропастилась фрау Глойер? Это невыносимо.»

Она обратила на меня тот же взыскательный взгляд, в котором читалась печаль, хотя, может быть, это мне показалось.

— Спасибо, — ответила она.

Не «Спасибо, хорошо» или «Спасибо, плохо», а просто: «Спасибо». Что означало: «Не твое дело. Тебя это больше не касается». Я и сегодня считаю, что она тогда имела в виду именно это.

Наконец подоспела печенка. Фрау Глойер, взвешивая и упаковывая кровавую плоть, решила завязать со мной разговор. Она выпытывала, как дела у моих родителей и у господина Клюге и не боюсь ли я выходить замуж, — дескать, она сама накануне свадьбы неделю от волнения не спала. Я отвечала односложно, изо всех сил стараясь дать ей понять, что мне неприятны ее расспросы, но она трещала не переставая. А рядом стояла фрау Шульц.

Когда она достала кошелек, чтобы расплатиться, я увидела, что она носит с собой фото Додо в возрасте лет тринадцати-четырнадцати: она сидит верхом на дереве, между цветущих веток, и вся сияет, улыбаясь в объектив. Мне стало больно, потому что я точно знала, где был сделан снимок: у нас в саду. Она забралась на Хазельдорфского принца, я потом подарила ей фотографию.

Фрау Шульц направилась наконец к выходу, кивнув мне еще раз, но не сказав на прощанье ни слова. Ее безмолвное неодобрение еще долго преследовало меня. Мне хотелось получить ее прощенье, но я не отваживалась об этом заговорить, даже когда после рождения Фионы пришла к ней с просьбой присмотреть за ребенком. Этот шаг дался мне чертовски тяжело, но я сделала его ради Додо.

Фрау Шульц вела себя очень любезно, но обращалась ко мне на «вы» и говорила деловым тоном, как будто обсуждала детали с сотрудником городского хозяйства, явившимся снимать показания счетчика воды. В глазах ее стояло то же выражение, что и тогда, у мясника Глойера, и оно давило на меня. К тому же меня смущало, что она вышла ко мне, опираясь на палку, — это она-то, в которой всегда горел молодой задор. За несколько недель до того она сломала ногу, я слышала об этом от секретарши Ахима, теннисистки, которая наблюдалась у того же врача, что лечил фрау Шульц. Очевидно, нога срослась неправильно, потому что с тех пор я никогда не видела мать Додо без палки. И никогда с ней больше не разговаривала. Встречаясь на улице, мы просто вежливо раскланивались. Я убедила себя, что мне, как младшей, не следует первой затрагивать эту щекотливую тему. Сегодня мне бы хватило на это мужества, но поздно, с фрау Шульц уже не поговоришь. Разве что с Додо.

— Ну, хорошо, — согласилась я. И быстро, пока кураж не прошел, добавила: — Скажи, Додо…

Она выпустила меня и улыбнулась. Вокруг глаз сразу же образовалась тысяча мелких морщинок. Но ей идет.

— Что тебе сказать?

— Скажи, ты простила мне Ахима? Только честно.

Ее улыбка улетучилась. Она уставилась на меня долгим взглядом, точь-в-точь как ее мать когда-то. Мне стало гадко, но все-таки я рада, что спросила. Вот только почему она не отвечает?

— Додо, — осторожно начала я, — я понимаю, это дело давнее, но, может, стоит еще раз…

— Зачем ворошить старое дерьмо? — махнула она рукой. — Прошлогодний снег. — Она повернулась и шагнула к двери.

Этого мне недостаточно.

— Ты мне не ответила, — не сдавалась я. — Я хочу, чтобы ты мне прямо сказала…

Она замерла, сжимая дверную ручку.

— Боже мой, Нора, — нетерпеливо проговорила она, — мне нечего прощать тебе, давно уже нечего. В восемь в вестибюле, о’кей? — И ушла.

Мне полегчало. С одной стороны. Несмотря на то, что меня что-то грызет изнутри. Почему она меня так резко отшила? Обернулась мимоходом, стоя в дверях? Почему у меня такое чувство, как будто она не сказала мне правду?

Клер

Китайский ресторан оказался дешевым кабаком для туристов. Возле входа посетителей встречал пузатый будда из папье-маше с вмонтированным в него истрепанным «смеховым мешком»: постучишь по золоченому брюху и услышишь подобие хриплого смеха. Естественно, нам стоило немалого труда оторвать от него Додо, у которой всегда была слабость к безвкусице. Внутри обязательные драконы на стенах, пыльные красные фонари и меню в засаленной обложке. Почему мы не пошли во французский ресторан? Или в любой другой, все равно, только не в китайский.