Кошачьи язычки - [10]

Потом мы, топоча как слоны, кружились по матрацам, подбрасывали вверх арахис и ловили его ртом. Я чуть не подавилась, потому что не могла прекратить смеяться. Никогда еще в жизни мне не было так весело. Весь день получился таким беззаботным, таким классным, я хохотала и хохотала, не в силах остановиться и едва не задыхаясь от хохота. Они начали барабанить мне по спине, мы клубком повалились на ковер и завизжали, потому что рухнули прямо на арахисовую кожуру. И никто не пришел, и не стал нас ругать, и не ворчал, что уже поздно.

Позже мы улеглись рядком. Они положили меня в середину, и мы решили, что не станем спать до полуночи. Мы говорили о мальчиках из нашего класса, какой из них самый лучший. Нора обижалась, когда Додо кричала: «Ты выйдешь за Пикеллотти!» — а меня снова охватывал приступ хохота.

Мне было непривычно лежать так тесно зажатой между ними обеими, но я находила это восхитительным, и мне было комфортно и уютно. Наверное, я уснула первой, во всяком случае, так утверждала Додо наутро, когда мы в перемазанной шоколадом постели поедали хлеб с вареньем и делили последний арахис, а транзистор играл снова.

Когда Нора спросила, можно ли ей взять коробку из-под кошачьих язычков, потому что ей очень понравились кошечки, Додо ответила не сразу. Конечно, она охотно оставила бы коробку себе, я и сама бы от нее не отказалась, но никогда не осмелилась бы об этом попросить. Кроме того, там еще лежало последнее печенье, потому что вечером мы поделили все, а одно осталась. Нора заметила, что Додо медлит. Тогда она согнула руку, закрыла лицо локтем и притворно зарыдала: «Мяу, мяу…»

Додо взяла последний кошачий язычок, дала с одного конца откусить мне, с другого — Норе, а потом запихала оставшийся жалкий кусочек себе в рот. Потом протянула Норе пустую коробку, подмигнула мне и сказала: «Теперь ей будет где хранить любовные письма Пикеллотти. Понимаешь?» И меня снова охватил приступ хохота. Кусочек кошачьего язычка растаял у меня на языке, и я восхищалась Додо, ее щедростью и тем, как она держала себя. Собственно, она поставила меня в позу победительницы. Я почувствовала себя вознесенной на пьедестал, с высоты которого наблюдала и за попрошайничеством Норы, и за болезненной жертвой Додо, но, несмотря на это, оставалась причастной к их тайне.

Мы давно знаем друг друга, об этом я думала еще в такси, когда справа чувствовала Нору, а слева Додо, мы мчались по чужому городу и обменивались ничего не значащими фразами: «Гляди, гляди-ка!» или «Ты когда-нибудь видела нечто подобное?». Или: «Ха! Китаец!» — а на поворотах валились друг на друга и нарочно напирали и хихикали. Точно так мы вели себя в детстве, в машине, когда Норина мама или Сюзанна встречали нас после школьного вечера. Мы выросли в одной атмосфере, делили так много, так много пережили вместе. Мне спокойно в их обществе, всегда, и сегодня тоже. Я знаю, что нужна им. Что они интересуются мной и понимают меня, несмотря на все мои капризы и закидоны. Потому я неожиданно решила, что могу им все рассказать. Кому, если не им.

Додо

Этот город — неудачный набросок, я заметила это с первого взгляда. Холодно, мрачно, удручающе. И повсюду это чертово средневековье. А в Италии сейчас еще тепло, по крайней мере днем. Мы могли бы сидеть на улице в одних пуловерах и греться на солнышке. Но нет, если уж мы едем куда-нибудь путешествовать, то должны выбрать город с уникальными культурными ценностями, чем-нибудь знаменитым и познавательным, чтобы заодно пополнить свое образование, внести, так сказать, в реестр и подшить в папочку.

Вот и отель. Первые, на кого мы наткнулись в жалком, уставленном пыльными пластмассовыми пальмами коридоре, стала компания монашек. Мне уже одного этого хватило бы, чтобы тут же отчалить. Христовы невесты. Тошниловка.

А сейчас мы гуляем по старому городу, Нора с путеводителем впереди. Плетет что-то насчет всемирно известной церкви с позднеготическими хорами, которую мы должны осмотреть утром. Под промозглым ветром я совсем задубела. «Может, пойдем в тепло? — предлагаю я, пытаясь придать голосу ангельскую кротость. — Полагаю, здесь должен быть более-менее приличный камбуз?»

Зря я упомянула о камбузе. Она тут же принялась трындеть о своем первом и единственном турне под парусом вместе с Ахимом. Тогда они были помолвлены. Помолвка — о боже! Это то, что делают ради подарков. Впрочем, мне без разницы.

Шкипер — Нора любит это слово — приятель Ахима по учебе, заимел какие-то связи с яхтсменами на Боденском озере. При нем была подружка, и конечно же они беспрерывно делали все что хотели, и им было плевать, видит и слышит их Нора или нет. Мне, впрочем, на их месте тоже было бы плевать. Разумеется, Нора ждала, что и Ахим при первой возможности набросится на нее, ведь это было их первое совместное путешествие без Папашки и Мамули, и обстоятельства складывались лучше некуда — десять дней взаперти на двух квадратных метрах!

Но Норины эротические фантазии обернулись горьким разочарованием. Уже в первый день Ахим так обгорел на солнце, что только прятался в тени, а главное — и помыслить не мог о том, чтобы кто-нибудь его коснулся. Ночами его мучил озноб, и она твердо решила во что бы то ни стало доставить его к врачу, потому что с солнцем не шутят. Но Ахим был храбрец. Дни напролет он держал себя в руках и молча страдал. По ночам он линял от нее в камбуз, чтобы не шокировать Нору своим обожженным телом. Она до сих пор полна сострадания, и ей и в голову не приходит, что с солнечным ударом Ахима и его ночными что-то могло быть не так.