Корявое дерево - [28]

Трясущимися пальцами я зажигаю лампу. Боясь повернуться к сундуку спиной, я стою так, чтобы он был от меня справа – на той стороне, где я могу его видеть.

Ничто не двигается. В комнате тихо, если не считать завывания ветра.

Я беру верхнюю тетрадь из ближайшей ко мне пачки и пробегаю глазами слова, которых не понимаю. Почему кто-то хочет, чтобы я взглянула на тетради, записи в которых я все равно не смогу понять? Краем глаза вижу, как внутри сундука что-то чуть заметно дергается. Я заглядываю в него и обнаруживаю большой рулон ткани и одну-единственную тетрадь – рукописный дневник. На нем лежит холщовый мешочек с вышитой буквой «К». Возможно, от меня требуется вовсе не читать записи в тетрадях, а отыскать в сундуке что-то еще. Сейчас мешочек неподвижен. Так что, быть может, его движение мне просто почудилось.

Страшась подойти к нему близко, я бросаю взгляд на дверь. Я бы не осмелилась коснуться его, будь я здесь одна. Но я не одна, здесь Стиг. Если будет нужно, я смогу его позвать.

Подавив в себе страх, я сую руку в сундук и вынимаю из него мешочек. Ткань, из которой он сшит, покрыта пятнами и потерта, и от нее пахнет камфорными шариками от моли. Я растягиваю стягивающий его шнурок и вижу внутри тряпичную куклу. Я переворачиваю мешочек, и кукла падает на пол и сидит на нем спиной к сундуку, уронив голову на грудь. Вместо волос у нее желтые шерстяные нитки, выцветшие от старости. Руки и ноги у нее изготовлены примитивно – набитые бесформенные мешочки из белой ткани, зашитые черными нитками.

Я беру из сундука дневник и, заглянув в него, вижу имя Карины – моей прабабки. Не желая дотрагиваться до куклы рукой, я собираюсь подобрать ее с пола с помощью дневника и бросить обратно в сундук. Но прежде чем я касаюсь ее, кукла падает набок. И на один короткий отвратительный момент мне кажется, что она дергает рукой.

Ее лицо, смотрящее на меня, достаточно безобидно – изображающая губы красная линия, аккуратный носик. Один глаз вышит крестиком, а другого просто нет. Я сажусь на пятки, и сердце у меня начинает учащенно биться. Кто-то распорол вышивку на месте левого глаза.

Зачем ему было следовать за мной сюда?

Проснувшись, я ощущаю аромат оладий и свежесваренного кофе. И на одно чудесное, но мимолетное мгновение все становится на свои места: Мормор возится на кухне, готовя завтрак. Но тут я все вспоминаю, и мое сердце словно сжимает кулак. Я сажусь на кровати, сознание мое заторможено, и я начинаю вспоминать то, что произошло накануне. Сундук стоит в изножье кровати, его содержимое снова оказалось в нем, крышка закрыта.

На подушке рядом с моей головой лежат несколько открытых дневников. Должно быть, я заснула, когда просматривала их, хотя, как я ухитрилась заснуть после того, что произошло, я не знаю.

– Nei, Гэндальф! – В голосе Стига звучит смех.

Я надеваю поверх пижамы джемпер, расчесываю щеткой волосы и иду в ванную. Когда я босиком вхожу в гостиную, Стиг стоит у плиты и переворачивает жарящуюся на сковороде оладью, подбросив ее в воздух. Его волосы связаны сзади в хвост, а рукава черного шерстяного джемпера засучены. Гэндальф виляет хвостом и смотрит во все глаза на еду, летающую у него над головой.

– God morgen!

– Который сейчас час?

Стиг выключает газ на конфорке, затем поворачивается ко мне с улыбкой. Если у него и есть похмелье, оно незаметно.

– Одиннадцать. Наконец-то я услышал, как ты встала с постели! Как я и обещал, на завтрак оладьи.

Он ставит на стол тарелку с оладьями, и я выдвигаю из-под стола стул.

– Здорово, спасибо, – говорю я.

Я кладу в рот кусочек оладьи, но почти не чувствую ее вкуса. Жутковатая кукла и вынутые из сундука дневники… все это кажется мне каким-то нереальным. Я даже не помню, как сложила в сундук остальные дневники перед тем, как заснула.

Я смотрю, как Стиг отхлебывает свой кофе. Движущееся колесо прялки – это было реально. Он тоже это слышал. Мне хочется рассказать ему все, и в то же время я не уверена, что мне стоит это делать. С тех самых пор, как, стоя на крыльце, я увидела, как в дом влетают тени, меня не отпускает странное предчувствие надвигающейся беды. Как в ночном кошмаре, когда что-то маячит на краю твоего поля зрения, но тебе слишком страшно на это посмотреть. Заговорить об этом значило бы признать, что кроме нас в доме есть что-то еще – либо это, либо у меня глюки.

Опасения вертятся в моей голове, клюя меня, словно рассерженные птицы. До того как начать принимать лекарства, мама, бывало, писала очередную картину целую ночь, а затем принималась в ужасе кричать. Когда я вбегала в комнату, холст оказывался покрыт черной краской – значит, тот ужас, который она видела, был плодом ее воображения. После того как это случилось во второй раз, папа вызвал врача, и та сказала, что у мамы галлюцинации. Вот тогда-то в шкафчике в ванной и появились бутылочки с пилюлями.

– Ты не заметила никаких изменений? – спрашивает Стиг.

От звука его голоса я вздрагиваю. Комната выглядит как обычно, хотя странно, что он не раздвинул занавесок, хотя снаружи уже светло. Стиг, широко шагая, подходит к окну и с видом довольного собою фокусника раздвигает шторы. Мир за окном сверкает белизной.