Коррида на Елисейских Полях - [11]

– Это все же не такое лакомство, которое можно заставить вас проглотить против вашего желания, не так ли?

– Нет. Я не обнаружил никаких следов насилия Она, видимо, приняла яд добровольно.

– Тогда самоубийство?

– Похоже.

– Еще одна тронутая, – изрек комиссар. – Что вы думаете об этом, Нестор Бюрма?

– Не тронутая, – сказал я. – Усталая. Разочарованная. Так случается. Марк Ковет скажет вам: эта женщина была беспокойной, сомневающейся в себе. И особенно в эти дни, когда она очутилась на крутом повороте своего существования. Поймите, Фару. В течение пятнадцати лет она сидела тут, оставив свое искусство. Ее все забыли: продюсеры, публика, коллеги. И вот однажды этот смелый парень, молодой режиссер Жак Дорли снова дает ей шанс. И какой! Я только что видел этот фильм. Он удался только благодаря игре этой женщины, которую считали конченой... которая считала себя конченой... и теперь так оно и есть, но совсем иначе. Она ни на что больше не надеялась. И согласилась сниматься в фильме потому, что в этой профессии от такого случая не отказываются, потому что люди влюблены в свое искусство, но каждый день она спрашивала себя, – допускаю, что с болезненным надрывом, – не совершила ли она ошибки, не лучше ли было бы продолжать оставаться в тени. Все ей поют, что, она превосходна, но она слишком давно живет в этом мире, чтобы не верить всему, что рассказывают. Даже допуская, что она произведет сенсацию с этим фильмом... сможет ли она и дальше выдержать тот же темп? Ее ждут другие контракты, и это фатально. А быть может, не так уж она и хороша, в конце концов, она же видела этот фильм сама. В наши дни все привыкли к тому, что успех актрисы зависит от ее зада, и, если она произносит текст в десять строчек, все кричат о гениальности. Наши суждения искажены. А ее мнение, вероятно, осталось неизменным, обостренным более, чем когда-либо, не знаю уж, это просто моя гипотеза. Короче, лучше все, что угодно, чем окончательный упадок после такого высокого взлета. И вот тогда, когда в "Голубой ленте" демонстрируют фильм, она не присутствует на сеансе. Она остается дома, как спокойная старая женщина среди своих воспоминаний. И в тот момент, когда начинается демонстрация фильма, последним театральным жестом...

– Ладно, хватит, – сказал Фару. – Это как раз то, что я говорил. Полностью тронутая. Ваше мнение, доктор?

– О теории месье Бюрма, – улыбнулся врач. – Это все психология. Может быть, так оно и есть? А может быть, болтовня?

– Я работаю своими извилинами, – сказал я. – А теперь другое, Фару...

– Давайте, – проворчал тот. – Доказав более или менее самоубийство, приведите нам явные и четкие доказательства того, что какой-то садист расчленил эту несчастную на куски.

– Так далеко я не зайду. Но попрошу вас заметить, что в ее распоряжении было странное количество наркотика, слишком большое даже для человека, решившего заглотать его сверх меры. Если вскрытие покажет, что она увлекалась наркотиками, – что в какой-то мере могло бы объяснить наличие такого запаса опиума, – кто-то ведь доставлял их ей. Хорошая сволочь этот кто-то!

Флоримон Фару широко раскрыл свой и без того огромный рот. Потом он медленно довел его до нормальных размеров и присвистнул:

– Вот как.

– Теперь, в свою очередь, включайте в работу свои извилины, – сказал я ему.

* * *

Прежде чем отдать распоряжение увезти тело, комиссар, из соображений порядка, велел обшарить все вокруг. Где-то в углу он выудил третий альбом, полный фотографий, по большей части украшенных нежными подписями.

– А она любила молоденьких, – заметил он.

– Все зависит от того времени, когда они были сделаны, – сказал я ему. – Не исключено, что все эти типы ходят сейчас с длинной седой бородой.

В этот момент с первого этажа послышался шум, на который все мы вышли из спальни. Флоримон Фару наклонился над перилами:

– Что там такое?

– Слуги и киношники, как они говорят, – объяснил инспектор.

– Спускаюсь.

Я спустился вместе с комиссаром. В вестибюле, кроме представителей закона и Марка Ковета, совершенно ошеломленные, стояли шесть человек. Прежде всего – трое в смокингах. Мы тут же узнали, что их зовут: Самми Бокра – продюсер фильма "Хлеб, брошенный птицам"; Жак Дорли – режиссер; Норбер – первый ассистент. Этот последний был тот самый парень, который звонил по телефону. Троицу сопровождала высокая дылда с плоской грудью, плоскими волосами и в туфлях на плоской подошве. Типичная ассистентка режиссера. Так оно и оказалось. Позади них, на втором плане, двое принаряженных славных стариков. После расспросов оказалось, что это была супружеская пара по фамилии Бальди – слуги мадемуазель Понсо.

– Что происходит? – с легким беспокойством в голосе спросил Жак Дорли.

– Ничего особенно выдающегося, – резко бросил комиссар. – Мадемуазель Люси Понсо покончила с собой.

Кинематографисты, как женщина, так и мужчины, звонко выругались. Это были ругательства неореалистического стиля, которые не осмелился бы употребить из страха перед цензурой ни один составитель диалогов, заботящийся о своем будущем. А старичок и старушка издали глухой стон.

Затем последовала небольшая суматоха, которой положил конец Фару, пригласив всех в гостиную для выполнения своих служебных обязанностей. Здесь он начал выслушивать первые показания.