Корректор жизни - [47]

Думается, что копий ломать не надо, не следует придавать мистически-религиозное значение этим вещам. Хотя именно так поступали первые христианские миссионеры, огнем и мечем борясь с язычеством, сжигая и ломая каменных идолов. Теперь о древней, дохристианской культуре наших же предков приходится судить по чудом сохранившемуся, чуть ли не единственному Збручскому идолу, - а ведь их были тысячи! Были величественные Золотые ворота в Киеве, было множество святилищ в Карпатах...

Оценка тех или иных исторических событий сейчас снова изменилась, ну и ладно. Это означает лишь то, что оценки исторических событий меняются. Возможно, будут меняться и впредь, так что, перетаскивать памятники с места на место? Лучше, по возможности, оставлять все как есть, а уж в соответствии со своими убеждениями комментировать. Например, так: "Вот памятник, который Советская Власть ("коммунисты", "русские", "еврейские большевики", "оккупанты" и т.д. - желаемое использовать) установила в память о так называемом освобождении от фашизма. Это неправда, лично меня (моих друзей, родственников, единомышленников и т.д.) не освободили от фашизма, а лишили возможности создать великое объединение арийских народов". Возможны, разумеется и другие трактовки: "Народ всегда смеялся над этой жалкой попыткой придать высокий смысл оккупации нашего края, недаром этот памятник иначе, как "В гостинице мест нет" и не называли". Ну, и так далее...

Господь рассудит.

Обогнув памятник, Владимир Васильевич двинулся дальше, лишь мельком взглянув на Роддом, в котором родилась чуть не половина всех городских жителей, в котором родился их единственный с Полиной ребенок. Здесь же он и умер, - ему даже имени не успели придумать.

Бульвар катился вниз, позади остались бывший кинотеатр "Москова", даривший в свое время столько прекрасных грез, гостиница "Турист", славная во время оно легкостью нравов заезжих туристических групп, миновали "Оптика", и "Детский мир", кафе "Сэнэтате" и магазин "Кулинария".

Заканчивался бульвар, заканчивался Центральный Луч, заканчивался город, - впереди была река, на противоположной стороне которой на возвышении царила церковь Константина и Елены, а за нею - цирк, а выше всех - Рышкановский холм.

Владимир Васильевич постоял на мосту, наслаждаясь ветром, который вечно несся над рекой, используя, в качестве аэродинамической трубы, глубокую и длинную долину, прорытую речным потоком за миллионы лет. Глаза упокоились на мелкой, насквозь проросшей водорослями воде, на древнейшей Мазаракиевской церкви, а мысль блаженствовала нигде, осознавая лишь близость к началу начал, к точке, откуда и пошел расти Город.

* * *

Знание, касающееся женщин, лишено ценности.

Ценно то знание, добыв которое, ты становишься знающим, познав же, наконец, то, что так влекло тебя в женщине, то, что казалось наиважнейшим и таинственным, ты вскоре вновь охвачен жаждой познания того же самого...

Воистину, знание, добытое с женщиной, лишено ценности!

Оно бесценно.

* * *

Поднявшись вверх до остановки автобусов и троллейбусов, что рядом с улочкой под названием Крутая, каковой она и была, Владимир Васильевич остановился, собираясь дождаться здесь маршрутного такси, идущего на кладбище, - дальше идти пешком не хотелось. Во-первых, еще далеко, а он уже устал, во-вторых, дорога не такая интересная - много транспорта, шума, да и в районе Старой Почты он никогда не жил, а, стало быть, и вспоминать почти что нечего. Разве что единственное в жизни посещение самого удаленного от центра кинотеатра имени Ткаченко...

Владимир Васильевич смотрел вниз, в долину, куда сбегала улочка Крутая, петлявшая мимо старых глинобитных домишек и садиков местных жителей, смотрел на громоздящийся внизу спорткомплекс общества "Молдова", куда он не раз хаживал поплавать в зимнем бассейне, смотрел вдаль, где возвышались новые башни жилых домов, построенных на недавно народившейся улице с гордым названием Набережная, вспоминал бывшую раньше на этих местах паутину земляных улиц, переулков и тропинок, соединявших между собой целый мир старого города, мир одноэтажных домов с огородиками и виноградничками, колодцами и деревянными воротами, собаками, кроликами, дворовыми туалетами, запахами людей, животных, вина, жареной еды, кизякового дыма и валерьянки...

Где-то там некогда жил портной, перешивавший ему из майоровой шинели модное пальто. Портной работал в малюсенькой каморке, служившей одновременно и кухней, сидя скрюченным у грязного оконца, сплошь заставленного пузырьками с лекарствами...

Нет того портного, нет той каморки и той жизни... Когда Владимир Васильевич был Вовкой, все старое казалось ненужным и неправильным, было жалко и портного, и его больную жену, и их бедную жизнь, которую нужно непременно изменить, домишки снести, построить большие многоквартирные дома, одежду шить на фабриках в больших светлых цехах. Он не сомневался, что социализм лучше капитализма, а коммунизм лучше социализма, и что его поколение будет-таки жить при коммунизме...

Владимир Васильевич глядел на свой обожаемый Город, и счастье до телесной дрожи охватывало его: он понимал, что теперь, для новых Вовок и Петек он так же стар и, возможно, жалок, как тот портной, и что они восприняли этот город, таким, каков он есть теперь, полюбили его, в нем расцветет их молодость, любовь, что, придет время, и эти Петьки с Вовками тоже состарятся, и тоже будут ворчать, говоря, что раньше было лучше, что улицы назывались по другому, что люди были другими, отношения были иными, и все повторится вновь и вновь...