Короткие встречи с великими - [40]

Последний раз я видел его в Малом зале Консерватории 31 января 1975 года. Был концерт, на котором Е. Нестеренко[43] впервые в Москве исполнял его сюиту на стихи Микеланджело. Когда все уселись, Шостакович, стараясь быть неприметным, вошёл с женой и сел в третьем или четвертом ряду. Кажется, это было последнее его публичное появление. Отбор стихотворений для сюиты был сугубо личным, исповедальным, произведение по существу было завещанием, музыка – соответственно проникновенной, глубокой, конгениальной тексту. В одиннадцати частях взволнованно говорилось о мире, «пребывающем в слепоте», о счастье в любви, смысле творчества, неизбежной смерти. Подводился итог жизни и творчества – спокойный и мужественный, с полным сознанием значимости прожитого и сотворённого.

После окончания сюиты Шостакович подошел к эстраде. Было ясно, что он прощается с публикой: лицо его отекло, одеревенело, правая сторона туловища была малоподвижна. Волосы стали редкими, хохолок исчез. Он уже не раскланивался, а только кивал головой. Мне вспомнился молодой Шостакович с его лёгкой, несолидной походкой и движениями; вспомнилась комичная, только ему присущая манера раскланиваться – быстрые, частые, словно в физзарядке, поясные поклоны, будто шуточные, утрированные. В те времена часть публики, непривыкшая, смеялась над его поклонами, а он в ответ особенно широко и приветливо улыбался, не понимая обидного значения смеха. Теперь было не то. С нами навсегда прощался обречённый на скорую смерть тяжело больной человек, который понимал, как мало дней ему осталось.

Через полгода его не стало, к этому все – и, конечно, он сам – были подготовлены. По телевизору передавали траурный митинг из Большого зала Консерватории. Говорились речи. Тот же Тихон Хренников, который в 1948 году называл Шостаковича антинародным композитором, теперь, над его гробом, дал ему эпитет «великий». Всё стало на свои места. Кругом было невиданное изобилие ненавистных ему цветов – впервые они никак не могли его раздражать. И полную силу и убедительность приобрели слова из «Бессмертия» – последней части сюиты на стихи Микеланджело:

Я словно б мёртв, но миру в утешенье

Я тысячами душ живу в сердцах

Всех любящих, и, значит, я не прах,

И смертное меня не тронет тленье.

Илья Эренбург

И.Г. Эренбург

В 1944 году, осенью, когда я, служа в армии, находился в Москве, одна моя приятельница повела меня на авторский утренник Ильи Эренбурга[44] в Колонный зал Дома союзов. В годы войны Эренбург благодаря своим статьям пользовался особой популярностью в народе как общепризнанный публицист и очеркист номер один: прессу времен войны немыслимо себе представить без Эренбурга. Статьи его жадно прочитывались всеми: от маршалов до рядовых. Зал был битком набит публикой.

На трибуну вышел в гражданском костюме Эренбург и ровным, глуховатым голосом начал читать свои рассказы, посвя щённые фронту и тылу. В них были острые, яркие детали и наблюдения, но в целом впечатления они не оставили. Не в рассказах была сила писателя. Тем не менее публика встретила и проводила его восторженно. Тогда он показался мне стройным и моложавым, хотя волосы у него были полуседыми.

Затем, работая в ВОКСе, я часто видел Эренбурга на приёмах. Он заметно состарился, ссутулился и поседел. Под глазами нависли мешки, вокруг рта прошли глубокие морщины. Он не отличался ростом и статью, но даже в густой толпе приглашённых сразу же бросался в глаза. Пиджак носил обычно цветной, рубаха тоже была цветная; парадных черных костюмов с белым воротничком не признавал, свои привычки блюл свято.

На приёмах Эренбург обычно беседовал стоя с одним-двумя знакомыми. Говорить явно любил больше, чем слушать. Не выпускал изо рта или из руки своей любимой трубки. Вокруг него сразу же собирался кружок. Как-то подошел и я и услышал:

– А табак я курю смешанный – советское «Золотое руно» и французский (он назвал сорт). Лучшая смесь, другой не признаю.

Его слова мне показались символичными. Поймав меня взором, он с неудовольствием замолчал. Мы не были знакомы: вероятно, он принял меня по молодости моих лет за одного из «мальчиков», слонявшихся на приёмах. Обиженный, я сразу отошёл.

А впрочем, может быть, он признал во мне воксовского чиновника, а ненавидел он любых чиновников, в том числе и воксовских. Со мной в отделе работала Татьяна С., референт по Франции. Служба заставляла её общаться с Эренбургом, хотя чаще всего он присылал к нам своего литературного секретаря – пожилую интеллигентную даму. Но как-то Татьяна С. побывала на квартире Эренбурга и вернулась чуть ли не в слезах: он был с ней холоден и резок, хотя она была красивой, видной девушкой. В повести «Оттепель» он вывел глупую воксовскую переводчицу, якобы уверявшую иностранцев, что в СССР нет и не может быть больных. Все мы решили, что так он изобразил Татьяну С., которую невзлюбил как чиновницу.

Автограф И.Г. Эренбурга на 5-м номере журнале «Знамя» за 1954 г., в котором опубликована его повесть «Оттепель»

Человеком Эренбург был резким, нелёгким, остроты его отличались бестактностью. Как борец за мир, он часто ездил за границу в составе самых пёстрых делегаций. Так, однажды он оказался в делегации вместе с митрополитом Крутицким, Л.Т. Космодемьянской – матерью Зои и Шуры Космодемьянских, летчиком Маресьевым. Мне рассказывали, что по этому поводу он острил: «Странная делегация: один космополит (о себе), один митрополит, мать, потерявшая двоих детей, лётчик, потерявший обе ноги».