Короткая глава в моей невероятной жизни - [49]

У меня есть мысль. Идея. Она меня поедом ест, и, хотя у меня есть ощущение, что это не то, о чем стоит говорить вслух, почему-то рядом с Ривкой я чувствую себя так, словно могу разговаривать о чем угодно.

– Ты когда-нибудь думала о том, что Бог наказывает тебя? О том, что, возможно, если бы ты не отвернулась от своей веры, этого бы не случилось.

Ривка глубоко вздыхает, и на мгновение мне кажется, что я оскорбила ее, но потом я вижу, что она просто тщательно обдумывает свой ответ.

– Симона. Во-первых, я не отвернулась от своей веры. Мне важно, чтобы ты это понимала. Я покинула хасидскую общину, которая вырастила меня, чтобы найти свой собственный путь и открыть мои собственные отношения с иудаизмом, отношения, которые, я верю, во всех отношениях правильны. И вот что я думаю о Боге. Я думаю, что Бог существует в моментах милосердия, красоты и удачи. Я думаю, что подобные вещи, как моя болезнь, просто большая, большая неудача. Такое случается просто потому что.

Такая весьма великодушная интерпретация Бога ошарашивает меня. Как она может позволить Ему так легко соскочить с крючка? Почему Ему приписывается только хорошее? Я хотела бы поспорить с ней на этот счет, но не думаю, что сегодня подходящий вечер.

– Они знают? – спрашиваю я.

– Моя семья?

– Да.

– Нет. Не знают.

– Почему?

– Потому что я хочу, чтобы они видели меня такой, какой я являюсь, принимали мой выбор и мою жизнь, потому что это то, что правильно для меня, а не потому, что они беспокоятся, что будут чувствовать вину за непринятие меня, когда станет слишком поздно. Я не хочу, чтобы их принятие, или прощение, или что-либо еще, что мне от них нужно, было связано с жалостью и чувством, что это их последний шанс.

– Ага.

– Что?

– Наверно, я просто не понимаю, что плохого в том, чтобы дать людям знать, что это их последний шанс сделать что-то хорошее.

Она смотрит на меня раскрыв глаза довольно долго, не произнося ни слова.

– Сколько тебе лет, говоришь?

– Официально шестнадцать.

Ривка качает головой. Она протягивает руку через стол и сжимает мою ладонь. Я пожимаю ее руку в ответ.

– Как дела у Клео?

– Все так же. Зациклена на своем парне, в котором я все еще подозреваю самозванца, злодея в маске Прекрасного Принца.

– Правило номер один: всегда опасайся Прекрасного Принца. – Ривка издает громкий булькающий звук, допивая до дна свой второй молочный коктейль. На мгновение она кажется маленькой девочкой.

– Я могу что-нибудь сделать? – спрашиваю я.

– Уже делаешь, – говорит она.

Ривка провожает меня до машины. У нас обеих в руках пакеты, в которые сложен наш несъеденный ужин. Мы идем по улицам студенческого района. Если учитывать, что в Бостоне живет двести пятьдесят тысяч студентов, каждый район является студенческим в определенной мере, но эта часть города особо густо населена студентами, и именно здесь находится «Фо Пастёр», где мы сегодня вечером поели, так ничего и не съев. На улице немного потеплело, небо прояснилось, тротуары мокрые, а не покрыты льдом. Возле здания, вероятно являющегося ночным клубом, стоит длинная очередь. Толпы студентов стоят в тяжелых пальто и шерстяных шапках, покуривая сигареты, разговаривая и смеясь слишком громко. Для этой студенческой молодежи жизнь кажется такой легкой. Я осознаю, что все это ждет меня совсем скоро. Я смотрю на мое будущее (за минусом сигарет). При виде всего этого у меня появляется странное чувство вины.

Вернувшись домой, я застаю своих родителей сидящими на диване. Мама просматривает какие-то папки, а папа читает газету. То ли они хорошо научились притворяться, что не волнуются о том, что я одна еду на машине ночью, то ли еще что, но, судя по всему, они привыкают к самой идее. Я спрашиваю о Джейке, и папа отвечает мне взглядом, говорящим: «Тебе еще надо спрашивать?», и я понимаю, что Джейк в своей комнате разговаривает по телефону с Сэм. Я сажусь в кресло напротив них и снимаю ботинки. Большой палец ноги торчит из дырки в носке, и я смотрю на него.

– Она очень больна, – говорю я.

– Да, солнышко, мы знаем. – Мама смотрит на меня, а потом на папу.

Я начинаю плакать, и они не препятствуют этому. Они не спешат ко мне, чтобы обнять, погладить меня по волосам, вытереть слезы с моего лица или сказать мне, что все будет нормально, и я чрезвычайно ценю это.

– Мне так грустно думать о том, что она совсем одна. Никто не должен так жить. Никто не должен жить один, и никому не должно приходиться умирать в одиночестве.

– О, я не думаю, что она одинока. У нее есть друзья. Много друзей, которые ей как семья. И теперь у нее есть ты, – говорит мама.

– Это так иронично. – Я вытираю нос рукавом.

Папа поднимает на меня взгляд:

– Что иронично?

– Ну, она бросила меня, потому что боялась, что ее семья и община отвергнут ее из-за ребенка. А потом все равно ушла от них. Так что, в конечном счете, она могла бы оставить меня, и у нее, по крайней мере, была бы дочь. И сейчас она бы не была так одинока.

– Да, это так, – говорит мама. – Но тогда бы ты потом осталась совсем одна, и, думаю, для нее это было бы невыносимо. И ей бы было еще сложнее, чем сейчас.

Я прижимаю пальцы к глазам, пока не начинает кружиться голова от ярких цветов и форм, мелькающих передо мной.