Корона для миледи - [54]

Она была благодарна за уход, который ей оказывали сестры, и за заботу, которой ее окружили Уаймарк и Маргот с той самой ночи, когда обнаружили ее изнасилованной, окровавленной, в синяках после ухода короля. Они ухаживали за ее телесными ранами, пока она не набралась сил, чтобы покинуть Винчестер и с плотной вуалью на лице, скрывающей следы от побоев, отправиться в Уэруэлл в паланкине с занавешенными окнами. Раны на теле уже зажили, но осталось душевное оцепенение, такое обессиливающее, что она даже не знала, сколько прошло времени с тех пор, как она здесь появилась. Она приехала сюда задолго до Рождества, так что уже прошло, должно быть, около двух месяцев. Здесь, за монастырскими стенами, время, казалось, остановило свой бег, но она понимала, что то небольшое отдохновение, которое она тут обрела, долго не продлится. Она не может и дальше прятаться от мира, как испуганное дитя, особенно ввиду того, что король потребовал ее присутствия при дворе на Пасху из соображений приличий.

Так что ей придется вернуться в Винчестер. Но до исполнения этой удручающей обязанности оставалось еще несколько недель. День покаяния^[12] пришел и минул, но до Пасхи было еще далеко. В окружающем ее саду, все еще по-зимнему голом, не было видно ни малейших признаков наступления весны. Грядущее возрождение природы ускользало, словно призрачный сон.

Эмма подошла к скамье под деревом, голые ветви которого раскинулись на фоне синего неба. Лучи солнечного света пробивались сквозь его скелетообразные сучья, и, усевшись, Эмма подставила лицо их скудному теплу. Кивнув, она пригласила своих спутниц последовать ее примеру, и с минуту они сидели молча, пока Эмма, обернувшись к Маргот, не возобновила разговор, который они перед этим вели.

— Скажите мне, — начала она, — как вы можете быть так уверены в этом?

— Все признаки налицо, миледи, — мягко ответила Маргот. — Остается только их прочесть.

Эмма закрыла глаза. Она полагала, что медленно умирает от какой-то изнуряющей болезни, словно коварный враг, лишающей ее сил и аппетита. Одно время она даже желала, чтобы это было так. Но так же, как она знала о существовании солнца даже тогда, когда оно было сокрыто за плотными тучами, она догадывалась о причине своего недомогания: она в конце концов понесла от короля ребенка, плод его жестокости и ее унижения.

Открыв глаза, она пристально взглянула в обеспокоенное морщинистое лицо Маргот.

— Я не хочу этого ребенка, — прошептала она, пытаясь найти в глазах старухи понимание. — Боюсь, я возненавижу его и каждый раз, когда буду его видеть, буду вспоминать и то, как он был зачат.

Она знала, что есть способы покончить с этим. Маргот, должно быть, известно, что нужно сделать.

Пожилая женщина не отвела глаз, не дрогнув ни на мгновение.

— Я знаю, о чем вы меня попросите, дитя мое, — сказала она. — И я также знаю, что, если бы вы действительно верили, что я удовлетворю ваше желание, вы бы меня об этом не просили.

Эмма снова зажмурила глаза. Она не вполне была уверена в том, что Маргот права. Тем не менее она получила ее ответ. Ей придется вынашивать этого ребенка, произвести его на свет и найти возможность примириться с его существованием. Заботиться и воспитывать его будут другие. Ей нужно только лишь родить его, но и это будет для нее достаточно тягостно. Полюбить его она никогда не сможет.

— Эмма.

Голос Уаймарк проскрипел, словно битое стекло. Она ощутила, как подруга сжала ее руку, словно пытаясь не дать ей утонуть в зловещем темном море.

— Ребенок — это не отец. Ребенок — это чудо, ответ на ваши молитвы. Вы смогли полюбить других детей короля. Неужели вы не полюбите собственное дитя даже еще больше? Вспомните малышку Матильду, если у вас есть сомнения на этот счет.

Образ солнечного голубоглазого бесенка вспыхнул перед глазами Эммы. Матильда, королевская дочь, отданная в Уэруэлл в возрасте двух лет, почти постоянно составляла Эмме компанию со дня ее приезда в аббатство. Восхищенная необычными гостями, вторгнувшимися в ее монотонную монастырскую жизнь, девочка привязалась к Эмме с восторженной преданностью доверчивого щенка. Эмма ничего не делала, чтобы расположить ее к себе, но и сопротивляться обожанию девочки была не в силах. Теперь они были почти неразлучны, и маленькая дочь Этельреда стала единственным лучом света в мрачной жизни Эммы.

И все же, думала она, крепко обхватив себя руками под накидкой и в отчаянии раскачиваясь взад-вперед, она не может поручиться, что полюбит дитя, зарождающееся у нее во чреве. Этот ребенок достался ей слишком дорогой ценой. Эмме было отвратительно грубое соитие, от которого она забеременела, отвратителен мужчина, его совершивший, отвратительна она сама из-за того, что позволила ему это сделать. Как же у нее не будет вызывать отвращение ребенок, появившийся на свет в результате всего этого?

Она коснулась пальцами век, вспоминая дни своей юности в Нормандии. Ей так хотелось вернуться в то простое время. В памяти встал образ матери, но она его прогнала. В том, что она сейчас находится здесь, обремененная печалью, страхом и нежеланным ребенком, виновата Гуннора. Она до конца жизни будет ненавидеть мать за то, что та приговорила ее к этой злополучной участи.