Короля играет свита - [10]

Тут тоже не обошлось без старого масона и мистика Никиты Панина.

Когда его воспитанник был еще подростком, он получил от Никиты Ивановича в подарок книгу “История гостеприимных рыцарей святого Иоанна Иерусалимского, называвшихся потом Родосскими, а ныне мальтийскими рыцарями. Сочинение г-на Верно де Обефа, члена Академии изящной словесности”.

Грубые и мужественные лица рыцарей, их подвиги во имя Христова и Гроба Господня очаровали наследника русского престола так, как никогда не очаровывали его деяния великих Предков по защите и расширению границ в России.

Он не любил свою страну и боялся ее. Ему показалось, что сверкающий кристалл Мальтийского рыцарства создаст вокруг него необходимый круг света, в котором можно будет скрыться от всех тех ужасов, подозрений, разрывающего честолюбия — от всего, что терзало чувствительную и в то же время сухую душу Павла.

Именно поэтому, учредив еще в 1776 году известный Инвалидный дом для русских матросов, великий князь посвятил его ордену и велел поместить на фронтоне здания восьмиконечный мальтийский крест, который казался ему похожим на звезду небесную.

Менее романтические натуры усматривали в нем сходство с пауком.

Екатерина, женщина трезвомыслящая, отнюдь не была так уж увлечена мальтийскими рыцарями, как прежде, во времена дружбы с Роганом. Последнее разочарование вызвал у нее блестящий Юлий Литта, необыкновенный красавец и молодец, широкоплечий, с ослепительными черными очами, богатырского роста, в 1789 году явившийся на русскую службу.

К тому времени он был капитаном галеры (а надо сказать, что основной службой рыцарей была оборона Средиземного моря от турецких пиратов, поэтому все они считались отменными моряками), а в России тогда вообще всех иностранцев встречали с распростертыми объятиями.

Неудивительно, что 7 марта 1789 года состоялся указ о принятии мальтийского кавалера и тамошнего флота капитан — командора, в нашу службу капитаном генерал-майорского ранга, с жалованьем 1800 рублей в год плюс к тому на стол по 150 рублей в месяц.

Не прошло и полугода, как Литта за участие в первом Роченсальмском сражении, где он командовал галерами правого фланга, был произведен в контр-адмиралы, получил золотую шпагу и Св. Георгия 3-го класса.

Однако кампания следующего года не была благоприятна для русского оружия, и причиной сего стал именно наш черноглазый кавалер, который мог быть хорошим исполнителем чужих приказов, однако принимать самостоятельные боевые решения оказался не способен.

Его подчиненные не могли понять его приказов, не видели смысла в его действиях. Литта был уволен от русской службы “впредь до востребования”, что означало дипломатичное “навсегда”.

Прекратив боевую деятельность, он обратился к занятиям более мирным: сделался ходатаем по делам своего ордена, который изо всех сил желал найти покровительство в России, чтобы возместить свои потери в других странах.

Папским нунцием в Петербурге в то время был брат Литты, Лоренцо, а то, что наследник русского престола самозабвенно увлечен игрой в рыцарей, открывало перед госпитальерами перспективы поистине баснословные.

В этом братстве, как и во многих других тайных обществах, огромное значение придавалось внешним обрядам, и детская душа Павла тянулась к их эффектности и внешнему блеску так же сильно, как тянулась она к парадам, артикулам и воинской муштре.

Поэтому в тот жаркий июньский день, когда Екатерина радостно убедилась, что нелюбимый сын снова заигрался в свои гатчинские игрушки, он был занят отнюдь не ими.

В Гатчине чествовали святого Иоанна Крестителя — покровителя Мальтийского ордена — и принимали в ряды госпитальеров капитан — поручика русской армии Петра Талызина.

Апрель 1801 года.

— Дядюшка, говорите? — повторил Бесиков с таким ехидным поджатием губ, что Алексею мгновенно сделалось ясно: ни единому его слову смуглявый дознаватель не верит, поэтому нечего и пытаться что-то говорить.

Однако бедняга все еще не оставил надежды развеять витавшее над ним ужасно подозрение:

— Дядюшка! Троюродный! Пётр Александрович был кузеном тетушки Марьи Пантелеевны Талызиной, а также матушки моей, покойной Анны Пантелеевны Улановой, в девичестве Талызиной тож.

—Давно ли вы виделись с генералом?

— Никогда! — истово замотал головой Алексей. — Не имел чести такой.

Письмо его, о запрошлый год пришедшее, в коем он приглашал меня в Санкт — Петербург, обещал оказать при надобности протекцию и даже представить ко двору, — это письмо, да, я читал.

— В позапрошлом году звал в гости? А что ж вы столь долго собирались принять приглашение?

— Тетушка не пускала. В ту пору мне едва семнадцать сравнялось, вот она и говорила, не дорос, мол, я еще до столичного житья. Тут-де, в столице, вертеп разврата на каждом углу, всяк норовит ближнего своего облапошить да под монастырь подвести, ну так я первым среди них и буду, — признался Алексей с тем простодушием, которое всегда было его первейшим качеством.

— Тетушка ваша, вижу, мудрая дама, — хмыкнул развалившийся на стуле Варламов, поднося ко рту трубочку.

Могучий Дзюганов тотчас подал ему огоньку и Алексей быстро уставился на Бесикова. Не, потому что тот казался ему столь уж симпатичным, скорее наоборот! Он предпочитал смотреть на Бесикова, поскольку багровая рожа Дзюганова с ее непропорционально большим лбом, крохотными, глубоко упрятанными глазками и бородавкою на щеке внушала истинный страх.