Королевский убийца - [39]

Каждое утро я ел со стражниками, в обществе, в котором количество съеденного было всегда гораздо важнее хороших манер. За завтраком следовало путешествие в конюшни, чтобы забрать Суути и галопом проскакать по снегу, не давая ей потерять форму. Возвратив лошадь в конюшни, я сам чистил ее, и это было по-домашнему приятно. До наших злоключений в Горном Королевстве мы с Барричем были в плохих отношениях из-за моего Уита. Я был практически изгнан из конюшен, так что теперь получал больше чем просто удовлетворение, когда чистил и кормил Суути. Тут была суета конюшен, теплые запахи животных и замковые сплетни, как их могут рассказывать только конюхи. В удачные дин Хендс или Баррич находили время остановиться и поговорить со мной. А в другие, суматошные дни было одновременно горько и сладко смотреть, как они советуются по поводу хрипов какого-нибудь жеребца или лечат больного кабана, приведенного в замок соседским фермером. Тогда у них бывало мало времени для развлечений и они ненамеренно исключали меня из своего круга. Так и должно было быть. Я перешел к другой жизни. Я не мог ожидать, что прошлое вечно будет открыто для меня.

Эта мысль не отменяла ежедневного укола вины, когда я ускользал в заброшенный дом за амбарами. Мой вновь обретенный мир с Барричем длился еще не так долго, чтобы я мог быть в нем уверен. Слишком свежа была в моей памяти боль от потери его дружбы. Если Баррич когда-нибудь заподозрит, что я вернулся к использованию Уита, он выгонит меня так же безжалостно, как в первый раз. Каждый день я спрашивал себя, почему я не боюсь рисковать его дружбой и уважением ради волчонка. Единственный ответ состоял в том, что у меня просто не было выбора. Я так же не мог отвернуться от волчонка, как не смог бы уйти от умирающего от голода и посаженного в клетку ребенка. Для Баррича Уит, который иногда открывал для меня сознание животных, был извращением, отвратительной слабостью, которой не стал бы предаваться ни один настоящий мужчина. Он почти признал собственную скрытую способность к Уиту, но решительно настаивал на том, что никогда не пользовался им сам. Если и пользовался, то я никогда не заставал его за этим занятием. Не то что Баррич. Он всегда знал, что я привязываюсь к какому-то животному. Если я позволял себе применить Уит, это обычно заканчивалось ударом по голове или пощечиной, возвращавшими меня к моим обязанностям. Когда я жил с Барричем в конюшне, он делал все, что было в его власти, чтобы помешать мне связаться с каким-нибудь животным. Это удавалось ему всегда, кроме двух раз. Острая боль от потери связанных со мной животных убедила меня, что Баррич был прав. Только дурак может предаваться чему-то, что неизбежно ведет к такой потере. Так что я был скорее дураком, чем человеком, который может отвернуться от мольбы избитого и умирающего от голода щенка.

Я таскал кости, мясные объедки и корки и делал все возможное, чтобы никто, даже шут или повариха, не узнал об этом. Я каждый день изменял время моих посещений волчонка и ходил разными путями, боясь протоптать слишком заметную тропинку к отдаленному дому. Труднее всего было стащить из конюшен чистую солому и старую лошадиную попону, но мне это удалось.

Когда бы я ни пришел, волчонок ждал меня. Это был не просто интерес животного, ждущего пищи. Он чувствовал, когда я собираюсь отправиться в свой ежедневный поход, и был готов к моему появлению. Он знал, когда у меня в кармане есть имбирные пряники, и слишком быстро полюбил их. Его подозрительность не исчезла. Нет. Я чувствовал его настороженность и то, как он сжимается каждый раз при моем приближении. Но с каждым днем, когда он видел, что я не делал попыток ударить его, с каждым принесенным куском мяса — в мостике между нами появлялась еще одна доска доверия. Это была связь, которой я не хотел. Я пытался быть непреклонно отдаленным от него, чтобы как можно меньше узнавать его через Уит. Я боялся, что он может стать совсем ручным и не выживет на воле без моей помощи. Снова и снова я предупреждал его:

— Ты должен все время прятаться. Каждый человек опасен для тебя, как и каждая собака. Ты должен находиться в этом сарае и не издавать ни звука, если кто-нибудь окажется поблизости.

Сперва ему было легко подчиняться. Он был огорчительно тощим и немедленно кидался на еду, которую я приносил, и уничтожал ее всю. Обычно он засыпал на своей подстилке, прежде чем я уходил из дома, или ревниво смотрел на меня, глодая драгоценную кость. Но шло время, он нормально питался, мог много двигаться и вскоре его страх исчез. Природная игривость щенка стала к нему возвращаться. Он начал прыгать на меня в притворных атаках, как только открывалась дверь, и выражал свой восторг, с рычанием возясь с костями. Когда я бранил его за то, что он слишком шумит, или за следы, выдававшие его ночные путешествия по заснеженному полю за домом, он сжимался от моего неудовольствия. Но в таких случаях я замечал в его глазах и скрытую ярость. Он не признавал во мне хозяина; только что-то вроде старшинства по стае. Он ждал времени, когда сам сможет принимать решения. Иногда мне становилось грустно от мысли, что нам придется расстаться. Но я спас его с твердым намерением вернуть ему свободу. Через год он будет всего лишь еще одним волком, воющим по ночам в лесу. Я многократно повторял ему это. Вначале он требовал сообщить, когда его заберут из вонючего замка и этих каменных стен. Я обещал ему, что скоро — как только он снова отъестся и наберется сил, как только самый глубокий зимний снег растает и он сможет заботиться о себе сам. Но шли недели, и штормы снаружи напоминали ему о том, какая теплая и уютная у него постель, какая вкусная еда и кости, — и волчонок спрашивал все реже. Иногда я забывал напоминать ему.