Королевский краб - [87]

Серега шел на корму глухими мостами, старался, чтобы его никто не увидел. Он хотел проститься со своим старшим другом, сказать ему всего несколько слов — с глазу на глаз. И не чувствовал холода, скользил ногами по масленым ступеням трапа около машинного отделения, и сердце его отчаянно колотилось.

На корме он чуть не столкнулся с беззаботной парочкой, стоявшей в тени около запасного винта. Девушка в объятиях парня шептала:

— Митя, Митенька!

Сереге стало очень больно, обидно, что в такую ночь, когда все должно застыть в горе и печали, потому что нет и никогда не будет Женьки Карповича, люди как-то легкомысленно целуются, говорят слова любви. И с этой нестерпимой обидой он вошел в темный коридор, ведущий к дверям красного уголка. Тут возник у него страх. Он вспомнил свою умершую бабушку и то, как он боялся долгое время входить в комнату, где лежала она, мертвая. И подумал он о том, что никогда еще в своей жизни не видел умерших.

Так он простоял минут пять и затем решительно двинулся вперед, не представляя себе то, как он простится со старшиной и даст клятву…

В красном уголке был полумрак, светила лишь одна лампочка около трибуны. Стол с гробом стоял в центре, около него кто-то был. Серега замер и вдруг услышал напев как бы колыбельной песни, которую не поют, а мычат сквозь зубы.

И затем — голос Насти, один и тот же монотонный, тоскливый вопрос:

— Кого я теперь буду ждать, кого ждать?

Серега не мог это спокойно слушать. Он медленно попятился и бегом устремился вверх по трапу. Лишь на палубе, около третьего трюма, он остановился и отдышался, попытался вспомнить то, что он хотел сказать у гроба, но в голове метались лишь отдельные слова и обрывки фраз из глупейшего письма: ненужный хлам, расцвеченный эмоциями, в которых он уже не находил прежнего смысла и значительности.

И продолжал звучать в его памяти монотонный вопрос Насти, от которого сострадание к ней стремительно росло и становилось невыносимым. Оно сжигало, раскаляло его, словно кусок металла в сильном огне. Никогда до этого он не чувствовал такой боли, такого горя. В нем что-то медленно переворачивалось, он углублялся в себя, как в дремучую тайгу, и пытался найти верную дорогу. И казалось, нет такой дороги, — и вдруг показалась еле заметная тропинка. Ее проложил кто-то уверенный, сильный и мужественный, и тут Серега понял, как ничтожно пережитое им по сравнению с тем, что он теперь обязан и должен!

Да, это правда, несколько дней назад он был куском мягкого железа и попал в огонь и в нем чуть не расплавился. Позади были девятнадцать лет и вчерашний день тоже.

Когда юноша становится мужчиной, трудно сказать. Порою этот процесс внутреннего возмужания длится годы, а бывает, что все происходит чуть ли не в один день.

Серега усмехнулся и посмотрел на море. Он продолжал ненавидеть стихию за жестокость, но уже не боялся ее и неторопливо подбирал нужное. Так родилось необходимое, и в нем были самые главные слова. Сергей твердил их, словно клятву, и снова смотрел на море, и снова думал, и снова вспоминал, потом пошел в лазарет и в темноте, не зажигая света, порвал старое письмо, а в конверт вложил новый листок, на котором размашисто написал:

«Ты прав, Женя. Я должен жить и обязан быть, как ты, и лучше!»

— Боцмана на бак! — раздалась команда из динамика, и она разбудила смертельно уставшего Сергея. Он поднялся на койке, подумал: «На южное поле пришли. Скоро подъем» — и стал будить товарищей.

Начинался новый день путины.