Королевский дуб - [22]

Негодование по поводу этой неизвестной для меня Тиш и ее яркого опасного мира тихо и безмолвно кипело во мне, пока мы не въехали на подъездную аллею дома. И тогда я заметила:

— У вашего жокея белое лицо.

Она не обратила внимания на мой тон и рассмеялась:

— Да, Пэмбертон — единственное место в мире, где все еще в порядке вещей иметь на газоне черных жокеев, отлитых из чугуна. Но мы побелили нашего просто из принципа. Мы — единственные тайные либералы в городе.

Кажется, что именно слово „тайные" все поставило на свои места. Это была та самая Тиш, моя дорогая, пылкая, добросердечная подруга, неистовая защитница угнетенных во всем мире, моя соратница в бегстве от общества Вудстока,[21] единственная из нас последовавшая велению своего сердца и работавшая в „Корпусе мира". И она еще говорит о тайном либерализме! Об окраске оживляющего их газон жокея в белый цвет!

— Прекрасный поступок, — произнесла я. — Можете размахивать вашими флагами. Чугунные жокеи — единственные чернокожие, виденные мною в Пэмбертоне, которые никому не прислуживают. В городе почти нет евреев, „гишпанцев". Может быть, я единственная здесь гречанка?

Мы тут же заспорили, как будто я уязвила Тиш, и бурливший в ней гнев вырвался, как артиллерийский залп, навстречу моему возмущению. Она резко затормозила и повернулась ко мне.

— О'кей, Энди, а скажи-ка мне, сколько чернокожих, евреев и даго[22] ты приглашала к себе на обед в Атланте? Сколько раз ты выходила на демонстрации и выступала с речами в их защиту? И как долго твоя Хилари посещает закрытую школу?

— Но вы же хотели открыть клинику с аптекой и консультировать ребятишек из гетто… Вы собирались — ты и Чарли…

— И мы сделали это. Мы провели два года в Боливии, в „Корпусе мира", занимаясь именно этим. Вспомни. Мы пожертвовали своим временем. Я и теперь даю несколько бесплатных консультаций, а у Чарли множество бедных пациенток. Не говори мне о том, что мы сделали и чего не сделали. А где ты была все эти годы в Атланте до рождения Хилари? Ведь ты не работала. Ни в гетто, ни где-то в другом месте, я думаю…

— Спина — вот мое рабочее место! Или секс без перерыва, или сплевывание крови из разбитого рта — вот мои занятия! И не смей так говорить со мной!

Я глубоко вздохнула и остановилась. Мы с ужасом уставились друг на друга, и в уголках глаз Тиш я заметила слезы. Они появились там, где раньше я никогда их не видела.

И моя подруга вновь стала той Тиш, которая любила меня все годы с тех пор, как мы узнали друг друга, которая нашла мне работу и открыла мне и моему затравленному ребенку свой дом и свою жизнь.

Никогда еще, даже во времена самого ужасного и бездумного подчинения Крису, я не чувствовала себя так гадко и мерзко, как сейчас. Хилари распахнула дверцу „блейзера", выпрыгнула из машины и бросилась в дом. Я закрыла лицо руками и разрыдалась. Ведь я забыла, что дочка все время сидела рядом.

— Даже не знаю, что сказать, — рыдала я, — мне так стыдно. Ты и Хил…

Тиш подвинулась на сиденье и обняла меня. Она пахла, как всегда — теплом, застоявшимся запахом сигарет и солнечным светом, который запутался в ее чистых жестких волосах. Она пахла так, как и должна была пахнуть Тиш. Моя и только моя Тиш…

— Ох, Энди, перестань, — бормотала она, и в ее голосе почувствовались слезы, — я знаю… „ягуары", „Кровавые Мэри", охота на лис… Я ведь не совсем мать Тереза. Так легко потерять остроту восприятия, которая бывает у тебя, когда ты молода, и которая делает возможным всякое самопожертвование и службу другим. Мне стыдно, но это именно тан. Я не осуждаю тебя. У тебя была дерьмовая жизнь. Ты болезненно беспокоишься по поводу Хилари, ты устала и напугана и становишься вредной, когда опасаешься чего-нибудь. Завтра я постараюсь быть более приятной. А Пэмбертон станет еще лучше.

И действительно, город показался настолько милым на следующее утро, насколько отталкивающим он был накануне. Возможно, я начинала терять остроту ощущения, о которой говорила Тиш, но то, что казалось чрезмерным и искусственным вчера, приобретало в это утро очарование и магию. Солнце не светило уже так беспощадно с небес и утеряло свою диснеевскую сказочную искусственность. Теперь оно казалось золотым и несущим добро. Воздух не был разреженным и давящим, а стал чистым, душистым и вселяющим бодрость. Трава не казалась утрированно-зеленой, как на цветной фотографии. Она превратилась в сочный, густой и почти голубой от свежести покров. Люди, мимо которых мы проезжали, отнюдь не выглядели карикатурно. Они держались с достоинством, были привлекательны и солидны. Даже „ягуары", „мерседесы" и неизбежные джипы и лендроверы не были вычурными, а казались необходимыми для того, чтобы сгладить выбоины на желтых земляных дорогах.

Внутри большого „ягуара" Чарли было тепло, и уютный салон приятно успокаивал нервы в утреннем холодке. Пар от чашек кофе вливался в насыщенный запах кожи, а по радио Пегги Ли пела: „Когда мир был молодым"…

Хилари, одетая в старые галифе и сапоги Кейти, дочери Тиш, выглядела благородно, привлекательно, как настоящая наездница, и она сама знала об этом. Даже я была тайно и малодушно довольна, что смогла влезть в брюки для верховой езды, одолженные мне Тиш.