Королевский дракон - [5]

Вместо голоса диаконисы Алан слышал звон мечей и доспехов, шелест флагов на ветру, чувствовал силу и мощь воинского строя, шедшего навстречу смерти и певшего «Кирие элейсон».

— В Тебе наше спасение и Тебе воссылаем силу и славу, Матери, Отцу и Слову Святому, глаголавшему в небесах, ныне, присно и во веки веков.

— Аминь, — вслед за прочими произнес Алан, когда собрание молившихся должно было сделать последний возглас. — Пойдем с миром, во имя Господа и Владычицы, да будет милость Их над всеми нами.

— Да будет милость Их над всеми нами, — повторил отец Алана голосом мягким, как шорох листьев на крыше.

Он обнял юношу, и тот понял, что это последние слова, произнесенные Генрихом в их разговоре. Выбор был сделан давным-давно: одного из сыновей посвятить морю, другого — сердцу Божьему.

— Кем была моя мать? — вдруг спросил Алан.

— Красавицей, — ответил Генрих, и сын услышал боль в его голосе. Он побоялся расспрашивать, чтобы не задеть кровоточившую рану.

Они вошли в дом и выпили по чаше подогретого вина. На рассвете Алан направился к молу и смотрел, как поднимают лодку, толкают ее по воде, как она качается на волнах. Погрузили товары. Кузен Юлиан побледнел от волнения — он ездил лишь однажды в ближайший порт Варен. И никогда не уходил в море на весь год.

— Смотри, не опозорь свою родню, — сказал Генрих Алану. Он поцеловал тетушку Белу и забрался в барку. Гребцы взялись за весла, а Юлиан управлял прямым парусом.

Алан долго стоял на берегу и после того, как остальные вернулись в деревню. Он стоял до тех пор, пока последний след паруса не скрылся в серо-голубых волнах. Наконец, помня, что тетушка хочет ему что-то поручить, направился с тяжелым сердцем домой.

2

В далекой мгле, где небо касалось волн, поднимали свои темные вершины острова, покрывавшие Оснийский пролив и придававшие горизонту вид зубастой пасти. Когда Алан стоял, прикрыв глаза рукой, и всматривался через залив в острова, спокойная и ровная вода отливала металлом. С высоты Драконьего Хребта казалось, что волны теряются в сиянии солнца. Здесь, наверху, он не мог чувствовать поднявшегося ветра. Он видел сплошную мглу низких облаков, спешивших к земле. Надвигался дождь.

Далеко в море висело белое пятно паруса, вдававшееся в видимую Аланом стену туч и железно-серой воды. Он думал об отце.

Путь Алана уводил его от моря. Увязая в песке, он вместе со своим ослом нехотя брел по одинокой тропе к Драконьему Хвосту — в монастырь. Далеко за спиной рокотал прибой. Вскоре показались дома вокруг единственной церковной колокольни. Но извилистая тропа пошла вниз через валуны, по прибрежной стороне хребта и исчезла в лесу. Дома потерялись из виду.

Наконец он вышел из леса к убранным полям и теперь, усталый, стучался в открытые ворота монастыря, который в день святой Эзеб должен был стать его пристанищем на всю оставшуюся жизнь. Ох, Господи наш и Владычица! Конечно, грех — думать так. И грех, как пятно крови на белых одеждах, будет виден всем: мальчик, который когда-то превыше всего на свете любил Пресветлых Отца и Матерь сущего и в сердце своем восстал против вступления на стезю их. Стыдясь, он смотрел себе под ноги, пока не миновал окружавшие здания и не подошел к скрипториуму.

Брат Гиллес ждал его, как всегда терпеливый и кроткий, опершись на свою палку.

— Ты принес свечную подать из деревни, — утвердительно произнес старый монах. — О, и еще кувшин масла.

Алан старательно разгрузил корзины, прикрепленные к седлу. Он поставил на покрытый плиткой пол скрипториума связку свечей, завернутую в грубую ткань. Брат Гиллес оставил дверь незапертой. Немногочисленные оконца были открыты, а ставни распахнуты, но все равно монахам, переписывающим служебники и катехизисы, было темно.

— Прошлая неделя была не самой лучшей, — сказал Алан, доставая кувшин масла. — Тетя Бела обещает прислать еще два после Успения.

— Она очень щедра. Господь наш и Владычица вознаградят ее за службу. Можешь отнести масло в ризницу.

— Да, отче Гиллес.

— Схожу-ка и я с тобой.

Они вышли и, обойдя церковь, прошли в покои послушников, где Алан скоро будет проводить все свои дни и ночи.

— Ты чем-то озабочен, сынок, — мягко сказал брат Гиллес, ковыляя за Аланом.

Алан покраснел, боясь сказать ему правду и разрушить соглашение, заключенное между монастырем и его отцом. Брат Гиллес говорил немного ворчливым голосом:

— Ты предназначен церкви, малыш, хочешь того или нет. Полагаю, ты слышал много историй о деяниях воинов императора Тайлефера?

Алан покраснел сильнее, но не ответил. Он не мог обидеть брата Гиллеса или солгать ему, всегда обращавшемуся с Аланом мягко, как с родственником. Разве нельзя было упросить их только один раз съездить в Меделахию или южнее, хотя бы в королевство Салия. Увидеть собственными глазами те странные и удивительные вещи, о которых рассказывали купцы, приплывавшие каждую весну из Оснийского пролива. Эти истории рассказывали все купцы, кроме отца, разумеется, который всегда был разговорчив, как скала.

Подумать только! Он мог бы увидеть воинский строй, отбивающий шаг под штандартом салийского короля. Он мог видеть гессийских купцов, людей из страны столь далекой, что оснийские купцы не могли добраться до их городов. Людей с необычно темной кожей и волосами, в помещении они носили круглые и заострявшиеся кверху колпаки на головах и молились своим богам, а не Господу и Владычице Единства. Он мог бы говорить с торговцами острова Альбы, где, по слухам, Ушедшие все еще скитались в дремучих лесах, прячась от людей. Он мог, на худой конец, стать одним их странствующих проповедников, которые рисковали жизнью в варварских землях, неся слово блаженного Дайсана и Церкви Единства народам, живущим вне Света Святого Круга Единства.