Королевская кровь 10. Стальные небеса - [108]

Он коснулся ее осторожно. Он откуда-то знал, что она может сделать больно. Но сейчас она была слаба и печальна, а ее огонь испепелял ее саму.

Собрать все камни сокровищницы — и то не сравнились бы они с ней ни силой, ни красотой. Они грели, а она почти обжигала, но жар ее, пусть и казался опасным, был завораживающим и манящим. Таким, что хотелось бушевать вихрем и стелиться перед ней нежным ветерком. Таким, что хотелось взять ее себе — он уже было собрался схватить найденную драгоценность и унести в сокровищницу, чтобы она стала только его, когда заметил в алых всполохах два пульсирующих белых пятнышка, которые словно крошечные ветерки медленно кружили друг возле друга.

"Не трогай, — шепнуло что-то внутри, какое-то древнее знание, которому нипочем было отсутствие памяти. — Напугаешь. Навредишь. Это дети".

* * *

С той поры Люк обосновался у каменных стен. Днем он ложился на кроны деревьев и издалека наблюдал за беловолосой женщиной, а ночами слушал ее шепот и плач в ночи.

"Как ты мог умереть? — спрашивала она. — Ведь я так люблю тебя, Люк, мой Люк".

От нее веяло теплом, и ветер с наслаждением впитывал его, чувствуя, как становится сильнее: после его выбрасывало в свое тело, но теперь он терпел боль — потому что знал, что как только выберется, полетит к ней снова.

Иногда он видел другую женщину, очень знакомую, темноволосую — но когда она появлялась из замка, ветер уносился прочь, потому что невыносимо было глядеть на нее, слушать ее голос и не мучиться, не срывать листья с деревьев и не кидаться на высокие башни. Его захлестывало странное ощущение, что она терпит не меньшую боль, и виной тому — он.

* * *

В один момент, измученный постоянными мучительными пробуждениями, глупой привязанностью к замку и образами, которые теснились в сознании, но никак не выстраивались в цельную картину, Люк рассердился на себя. Как легко жилось без этой женщины, плачущей по ночам: он вот-вот мог обрести свободу, но теперь снова окрепли путы, связывающие его с телом.

Ветер улетел подальше и целый день прыгал с одного горного пика на другой, отвлекаясь спусканием лавин. А на ночь забрался к стылому морю, где вода вдалеке от берега становилась белой и твердой, и, примостившись на огромную холодную гору, плывущую по темным волнам, твердо решил не возвращаться. И остался там, цепляясь за трещины, когда начинали натягиваться невидимые путы, пытающиеся утянуть его к телу.

Среди ночи перед ледяной горой из воздуха соткался один из больших собратьев. Оглядел беглеца сияющими белым глазами, больно потыкал хвостом… Люк зло зашипел на него, и тот покачал огромной башкой.

— Раньшшше ты былссс сссмелеессс, замеенышшш, — прогудел он и исчез, оставив после себя ощущение сожаления и досады.

Чувство свободы не возвращалось. Ветер долго продержался — ночь, и утро, и даже часть дня — но так тоскливо, так одиноко стало ему, что он сначала яростно размолотил холодную гору, чуть не развалившись сам от усердия, а потом помчался к замку, ускорившись так, будто действительно мог развеяться.

* * *

Женщину он увидел у замка — она шла по высокой траве, одетая в легкое платье, и что-то говорила, прижимая к уху черную коробочку и улыбаясь кому-то невидимому. Трава касалась ее ног, колен — и вдруг промелькнули в его сознании пшеничное поле у синих гор, похожее платье, ощущение ее кожи и губ. Ветер взвыл, и завертелся, заметался опять, касаясь ее с нежностью.

И вспомнил ее имя.

"Марина" — прошептал он, и браслет на ее руке засиял мягким сиянием, впитав часть его силы. Змеи, ползущие мимо, остановились, подняли голову, почуяв его, а женщина замерла, глядя на них, и побледнела, оседая на землю.

"Марина", — выдохнул он, лежащий на хрустальном ложе в большой сокровищнице, и закричал, не желая оставаться здесь, когда женщина была там, без него.

С этого момента он погрузился в мутную дрему, ощущая себя одновременно спящим на прозрачной глыбе и клубящимся снаружи. Теперь он был плотно привязан к телу. Ни соединиться с ним окончательно, ни освободиться не вышло, и Люк завис в мучительной зыбкости. Боль накатывала волнами, и он изгибался, пытаясь уползти от нее, избавиться — казалось, что с него клочьями слезает шкура. Боль отзывалась на пике ураганом вокруг хрустальной обители, но теперь невозможно было сбежать наружу — только внутрь.

"Марина", — шептал он, и это имя не давало ему уйти в беспамятство, потому что он хотел еще раз увидеть ее.

"Марина", — выдыхал он, когда становилось совсем нетерпимо. В такие моменты его ветер, бушующий снаружи, дотягивался до замка, касался женщины, и Люк почти выныривал из туманного небытия.

"Марина", — твердил он, цепляясь за звук ее имени, потому что только его он помнил и именно оно казалось ключом, который откроет дверь его памяти. Теперь он хотел, жаждал этого.

"Марина, Марина, Марина", — ее жар оказался милосерднее жалящей родной стихии, и даже краткие касания помогали спалить еще кусок лишней шкуры и уменьшить боль. Женщина ощущалась самым краем сознания, и порой казалось, что с ней происходит что-то плохое, но он не мог ни вырваться, ни помочь. Оставалось только звать.