Королевская аллея - [124]

Под фонарем, недалеко от арки ближайшего бюргерского дома, Клаус Хойзер вытаскивает из кармана записку на листке бумаги с грифом отеля. Вероятно, это сообщение — как и открытки от Томаса Манна — уже в чисто материальном плане стоит многого и когда-нибудь будет выставлено на аукционе. Почерк крупный; знакомые, меняющейся формы, буквы — в глаза сразу бросаются различные варианты написания G и P, — производящие такое впечатление, как будто их лихо высыпали на бумагу из пакета…

— Это в самом деле однозначное приглашение? — спрашивает он, поднимая глаза.

Но его друг мог бы ответить на такой вопрос разве что по наитию.

26. VIII. 1954

Глубокоуважаемый Клаус Хойзер,

я с радостью услышала, что Вы пребываете в добром здравии. В прошедшие, недоброй памяти, времена всё могло закончиться хуже. После сегодняшнего выступления Томаса Манна (на которое все билеты распроданы) вечером состоится прием в Доме художника, и мы были бы очень рады видеть Вас и Вашу сопутницу среди гостей. Начало приблизительно в половине десятого.

С дружеским приветом, Ваша К. Манн

Анвар Батак, похоже, расстроился. По части сопутствия дама явно что-то недопоняла.

— Нельзя сказать, что приглашение звучит вдохновляюще, — решил Клаус Хойзер, складывая бумажный листок, — ну так для этого и нет особых причин. Во всяком случае: она проявила ко мне внимание и выразила свою мысль сотте il faut[95]. Старая школа!

— Моя школа тоже была старая.

Индонезиец и этого речевого оборота не понял.

— Путь есть цель, — и он указал рукой вперед, на ряды платанов, обрамляющие аллею.

Мальчишки, целая стайка, промчались мимо них, успев глянуть на темнокожего пешехода. Один из этих ребят (странно, что им позволяют беситься в такое позднее время) изображал индейца. Из-под повязки на его лбу криво торчали вверх птичьи перья. Члены банды стреляли — «пенг», «пенг», — прикладывая к плечу палки-ружья. Вскоре появился и полицейский — в бриджах, на велосипеде… Если его намерение — задержать мальчишек, то он лишь затрудняет себе задачу, направляя свет фонарика вниз. Здесь, в Дюссельдорфе, индейцы еще имеют возможность доблестно сражаться за свою свободу… Защитник порядка бросает взгляд в сторону — на своем тощем железном Росинанте он, в визуальном плане, производит довольно комичное впечатление — и, похоже, сейчас потребует у двух друзей, чтобы они предъявили ему паспорта и военные отпускные удостоверения. Хотя документы второго вида, скорее всего, уже утратили актуальность…

Они поднялись и пошли вслед за красным задним фонарем. Клаус схватился за воротничок рубашки, натирающий шею. Батак Сумайпутра решил, что складки на его брюках расположены не точно посередине. Вот ботинки и гамаши — они дают тебе чувство уверенности; а про смокинги, которые сейчас скрываются под их пальто, такого не скажешь. Кельнер, обслуживающий этажи — Крепке, — порекомендовал им пункт проката одежды на Граф-Адольф-Плац, где они (конечно, не в карнавальный сезон) могут за символическую плату получить во временное пользование полный вечерний костюм, включая манишку и камербанд^{466}. Такой костюм, как средство маскировки, совершенно не интересен, а вот для публичных церемоний очень даже может пригодиться. Их собственные смокинги, вместе с другим домашним барахлом — штанами цвета хаки, фотоальбомами и москитными сетками, — лежат в фанерных ящиках, которые в данный момент плывут по Янцзы или, может, уже выгружены в гавани Гонконга. Где-нибудь на холмах этой британской коронной колонии^{467} — и, по возможности, там, откуда приятно пройтись пешком до офиса фирмы «Винг-Нинг ротанг-экспорт», — они снимут для себя домик с видом на уютную бухту. И, наконец, опять будут: море, пальмовые сады, ароматы пряностей, китайская — как до революции — болтовня с клюющими носом посыльными, смех из беззубых ртов… Кто умирает там, возрождается в образе цветка апельсинового дерева. Перспектива куда более достойная одобрения, хоть и менее связанная с дисциплиной, нежели ожидающие христиан чистилище, Страшный суд и последующие вечные муки в аду…

Анвар Сумайпутра слегка пошатывался, потом даже споткнулся, Хойзер его поддержал, после чего индонезиец поднес к глазам руку друга:

— Я видеть все черно-белым… белое дерево, ох, белая скамейка, остаток черный… как неготовая картинка.

Он наверняка имел в виду фотографический негатив. Такие запоздалые последствия недавнего злоупотребления травяным шнапсом, шампанским и вином — на фоне психологического перенапряжения — могли бы, рассуждая теоретически, обнаруживаться и чаще.

Батак остановился, чтобы перевести дух. Он не присматривался к скоплению народа в конце променада, перед Домом художника, зато его спутника, немца, это кишение явно заинтересовало. К тротуару подъезжали машины. Из них выходили люди, парами или поодиночке (дамы — в вечерних нарядах), и все они поднимались по ступеням ярко освещенного здания. Легендарный «Этюдник» оказался совсем не тем клубом художников, какой помнил Клаус. На месте прежнего павильона, напоминавшего казино — настоящего маленького замка эпохи грюндерства (с высокими балконными окнами, боковыми флигелями и декоративными фронтонами), — он увидел современную новостройку, отчасти скрытую строительными лесами. Там, где поначалу, почти сто лет назад, собирались представители дюссельдорфского авангарда и их поклонники, где выставлялись дерзкие живописные полотна, устраивались шумовые концерты и отмечались праздники, слухи о которых распространялись далеко за пределами Рейнланда, а в промежутках можно было просто посидеть и попить кофе, — там теперь высилось нечто совершенно другое: стеклянный прямоугольник между двумя гладкими стенами, расчлененный лишь двумя тонкими колоннами, уходящими под самую крышу. От атмосферы былого гнездовья художественной богемы почитай что ничего не осталось…