Королевишны #3колбаски - [15]

– Пять евро, – поправляю я. – Плюс напиток, шесть.

– Нет-нет, мы не повезём напитки, будет слишком тяжело, – говорит Хакима. – Надо брать только необходимый минимум.

– Ладно.

– Она права, тяжеловато для прицепа, – добавляет Астрид, которую уже не остановить.

– Прицепа? – цедит мама сквозь зубы.

– Да, мадам, я про прицеп моей мамы. Она возит на нём свою керамику. Ну, ты знаешь, Мирей… Такой, к мотику сзади цепляется.

– А, так вы теперь уже на мотике?

(Хакима: «На мотиках».)

– Нет-нет, – отвечает Астрид. – Мы его… э-э… в общем, приспособили, чтобы цеплялся к трём великам.

– А, ну да, точно! Где моя голова…

И чтобы убедить маму и Филиппа Дюмона, что я её всё-таки не потеряла, я со всей силы хлопаю себя по лбу. Похоже, они не очень-то верят.

В конце концов маме удаётся выговорить спокойнейшим голосом:

– Ещё поговорим об этом.

Филипп Дюмон, отвернувшись, возвращается к кулинарным задачам и посвящает себя подготовке фарша к запеканию. Лица его я не вижу, но вот плечи у него мелко подрагивают – беззвучный смех?

Через несколько минут он кладёт мне в руку скомканный стикер, и, развернув его, я нахожу на нём номер Элен Вейра.

После ужина, когда Астрид с Хакимой уже ушли, мама просит меня присесть за кухонный стол, и я, разумеется, заранее знаю всё, что она сейчас скажет: что мы втроём не должны шататься по дорогам, малышка Хакима ещё слишком мала, мы не можем за неё отвечать, мы и сами ещё малы и за себя-то отвечать не можем, велосипеды – это опасно, ведь мы поедем по проезжей части, кругом бандиты с большой дороги, педофилы, которые подстерегают девочек, которые гуляют одни (даже колбасообразных), и вообще нельзя вот так ни с того ни с сего торговать едой на улице без соответствующего диплома и санитарных сертификатов, которые нужно запрашивать в Министерстве Уличной Еды минимум за восемь лет…

…и я выстраиваю в голове оборону против каждой из этих атак и готова отразить все её доводы железными аргументами, не зря же я дочь Клауса фон Штруделя, доктора философии и риторики.

Но нет, оказывается, она хочет поговорить совсем о другом. И от того, что она говорит, во мне всё бурлит, горит, вопит.

– Я наконец должна тебе кое-что рассказать. Мы с Филиппом… у нас будет ребёнок, Мирей. Ведь это хорошая новость?

Проходит почти вечность. Колобулька успевает стянуть своей маленькой лапкой кусок фарша со стола, покатать его по паркету, поиграть им в пинг-понг, съесть, срыгнуть, съесть заново и сигануть на лестницу, испугавшись комка пыли.

Наконец мама, решив, что лучше дать мне переварить информацию, встаёт и начинает медленно подниматься по лестнице, и только тогда я бросаюсь за ней. Я останавливаю её на полпути между этажами:

– Ребёнок? Вы что, в пробирке его зачали или как?

Она смеётся!

– Почему? Думаешь, мы на ночь целуем друг друга в щёчку и ложимся каждый на свой краешек кровати?

– Нет, но… вам ведь давно уже не двадцать!

– Мне сорок, Мирей, я не такая уж старая. Сейчас многие рожают в этом возрасте.

– Мальчик или девочка?

– У тебя есть предпочтения?

– Ну, учитывая, что у меня уже есть три полубрата в Париже, для которых я не в счёт, я предпочла бы полусестру.

– Тогда увы – это мальчик.

– Надеюсь, он будет не таким придурком, как его братишки-на-четверть. Охо-хо… А вы небось ещё и имечко ему дадите «посолиднее», какой-нибудь Жак-Орельен!

– Мы ещё не выбрали имя, но спасибо, посоветуемся с тобой.

– И когда он появится?

– Через пять месяцев.

– Пять месяцев! Вот не терпится парню! Ну а я, что тогда со мной? Потому что не хочу сказать ничего дурного, но вряд ли он будет тоже похож на Жана-Поля Сартра. Филипп Дюмон и ты – такой коктейль скорее даст Джонни Деппа, и все будут говорить: «А, семья Дюмон-Лапланш? Я их знаю, у них новый ребёночек, Жак-Орельен – такой милашка, не то что эта уродина».

– Послушай, Мирей… я уже устала.

– Ну ладно, но ты что, будешь вести занятия с присосавшимся к груди младенцем? Некоторые мамаши теперь так и делают. Это кошмар. Имей в виду, я такое терпеть не могу.

– Я не буду вести занятия, я уйду в декрет. И не факт, что у меня будет молоко. Ещё вопросы?

– Да: почему ты так хочешь произвести на свет ребёнка, а не свой философский трактат? Он-то уже созрел.

Она закатывает глаза – ох! Этот вздох!

– Нет, мам, я имею в виду, что у тебя уже есть дочка; ну да, так себе вышла, конечно, но – ты следишь за логикой? – этот пункт готов, долой из списка, вжик! Так зачем надо рожать ребёнка сейчас, когда у тебя в твоём внутреннем «я» сплошная философия, а, мам, ну зачем, зачем…

– Мирей, я не философ. Я училка. Философы пишут труды по философии, а училки их читают и пересказывают ученикам. Но детей иметь, кстати, не возбраняется ни тем ни другим.

С этими словами она поднимается к себе в комнату. И кажется, я наконец понимаю, что значит «лестничный ум», когда кричу ей вдогонку, стоя на ступенях:

– Знаешь, что самое мерзкое из того, чем наградил тебя Клаус? Даже не я; вот эта тупая мысль, что ты всего лишь школьная училка!

Тыдыщ – хлопает дверь. Беременная женщина идёт спать.

Где твоё понимание, выговариваю я себе. В ней там клетки делятся, пока вы болтаете. А это, наверное, утомительно.