Королева Виктория - [149]

Вскоре до меня дошли слухи, сильно раздражавшие меня. Люди не хотели оставить меня в покое. Им трудно было понять, как помогал мне Джон Браун с его резкими манерами и удивительной преданностью научиться жить без моего любимого Альберта. Им непременно нужно было очернить все хорошее. Я никогда не забывала, что они говорили об Альберте; теперь они переключились на Джона Брауна, чтобы досадить мне.

Пронесся даже слух, что я вышла за него замуж! Но это было настолько нелепо, что вызвало у меня только смех. Это напомнило мне времена давно прошедшие. Эскот и этот коварный злобный шепот «миссис Мельбурн», и все только потому, что наша прекрасная дружба с премьер-министром вызывала зависть. Теперь их гнусные помыслы обратились на Джона Брауна… и на меня! Они, вероятно, забыли, что я — королева.

Я пыталась представить себе, что сказал бы лорд Мельбурн, услышав эти слухи. Или даже лорд Пальмерстон. Эти слухи были нелепы, смехотворны — и все же они продолжали распространяться.

Меня называли «миссис Джон Браун». Как они смели! И какая это была вопиющая наглость! Журнал «Панч» опубликовал воображаемые придворные новости под заголовком «Из Балморала». «Мистер Джон Браун совершил прогулку по горным склонам. Он откушал овечьей требухи. Вечером мистер Джон Браун изволил слушать игру волынщиков». Неприличная газетенка под названием «Томагавк» поместила клеветнические в оскорбительные карикатуры. Под одной из них была подпись «Где Британия?». На верхушке задрапированного мантией трона непрочно, так что вот-вот упадет, держалась корона, что должно было иметь особое значение. «Разве более утомительно развлекать равных себе, чем прислугу?» — гласила подпись.

Как они посмели! У них не было никакого сочувствия к постигшему меня горю; они были жертвами своей собственной развращенности.

Поразительно, как самые незначительные, казалось бы, факты проникали в прессу. Я всегда знала, что Джон Браун любил, как он говорил, «глоточек-другой», это означало — он был неравнодушен к шотландскому виски. И, естественно, были случаи, когда он мог и увлечься. Тогда он находился, по его собственным словам, «в немного застенчивом состоянии». Я его в таком состоянии видела редко, потому что он держался от меня подальше и на следующий день признавался, что был накануне «застенчив». Мне это казалось очень честным и довольно привлекательным.

Было еще одно обстоятельство, причинявшее большое беспокойство. Гостивший у нас принц Христиан имел обыкновение засиживаться допоздна; он сидел, разговаривал и курил почти до утра. Браун как-то сказал мне, что из-за этого ему приходится поздно ложиться, и я попросила моего адъютанта, лорда Чарльза Фитцроя, намекнуть принцу Христиану, что курительную комнату будут закрывать в полночь.

Тут же пошли слухи. Слуги всегда сплетничают. Всех это очень развлекало: особы королевской фамилии должны уважать желания мистера Джона Брауна. Почему? Потому что этого желает миссис Джон Браун. В мерзком «Томагавке» появилась карикатура, изображавшая Джона Брауна, растянувшегося спиной к трону со стаканом виски в руке. Как-то вечером ко мне зашел Берти. Браун преградил ему дорогу и сказал:

— К ней сейчас нельзя, она отдыхает. Берти ненавидел Брауна и пришел в ярость.

— Принц Уэльский желает видеть королеву, — требовательным тоном произнес он.

— Это ваш старший, — адресовался ко мне Браун, — я сказал ему, вы слишком устали, чтобы принять его сегодня.

— Благодарю вас, Браун, — сказала я. Я могла представить себе ярость Берти, но не могла позволить ему грубить Брауну.

На следующее утро Берти явился ко мне, размахивая газетой. Я сразу же, поняла, что это «Томагавк».

— Это позор, мама, — сказал он.

— Я презираю такой неприличный вздор и удручена, что ты это все читаешь.

— Это выпад против вас… против королевской власти. С этим необходимо считаться. Мама, Браун должен уйти. Он был чудовищно груб со мной. Он нагрубил Христиану. Он невозможен. Все это становится посмешищем.

— Он мой слуга, Берти. А свою прислугу я выбираю сама.

— Он не обыкновенный слуга.

— Ты прав. Он понимает меня лучше, чем некоторые члены моей семьи, которые, впрочем, и не стараются меня понять.

— Мы все обеспокоены.

— Я думаю, Берти, в семье больше беспокоятся о тебе, чем обо мне. Я уверена, Александру очень огорчает твое поведение. У тебя долги. Я знаю, как ты любишь азартные игры и легкомысленных женщин.

— О, мама!

— Ты всегда был для нас испытанием, Берти. Твой дорогой папа провел много часов, размышляя о том, как помочь тебе стать лучше. Уже в конце жизни он поехал в Кембридж в эту ужасную погоду… Я часто думаю о том, что если бы он не поехал…

Это усмирило Берти, он постоял молча и вскоре удалился. Я была в гневе на него и на этот зловредный «Томагавк». Как они смели печатать этот клеветнический вздор, когда все, в чем я нуждалась, был добрый преданный слуга.

Александра снова беременна. Похоже было, что она собиралась рожать одного за другим, как некогда я. Она была прекрасная мать, ее сыновья обожали ее. Она очень любила свою семью и принимала близко к сердцу все их неприятности. Я никогда не забуду, как она чуть с ума не сошла из-за Шлезвиг-Гольштейна. Теперь ее сестру Дагмар постигло разочарование. Ее жених, русский цесаревич Николай — брак с которым должен был так возвеличить датскую королевскую семью — умер от туберкулеза. Но у Николая был брат, Александр, и Дагмар собиралась теперь выйти за него. Я содрогнулась при мысли, что, потеряв вдруг Альберта, я должна была бы выйти за Эрнста. Глупости, конечно, что она сказала, что всегда любила Александра; но в таких случаях все так говорят.