Королева викингов - [16]
Эзур покрутил в пальцах бороду.
— Гм-м. И что она?
— Она это сделала. Когда она пробудилась и… и пришла в себя, то в подробностях описала мне обрывы над Китовым мысом, стоящих там на каменных столбах троллей, рассказала о том, как прилив бурлит на камнях Скерристеда, о выкрашенном в красный цвет доме на Эльфнессе… О, она рассказала мне много, очень много, кое-что я совсем забыла, но вспомнила, когда она начала говорить… — Гуннхильд умолкла, задохнувшись.
Эзур прищурился.
— И ты думаешь, что она смогла пролететь весь путь до Финнмёрка?
Гуннхильд поплотнее запахнула плащ, спасаясь от пронизывающего ветра.
— Да.
— Непростое путешествие.
Гуннхильд кивнула:
— Огонь. О, я устроила ей суровое испытание. Не думаю, чтобы она еще раз пошла на это. Она не должна наносить себе новых ран. Какая женщина на это согласится?
— Ты хочешь сказать, что намерена попробовать сама?
Гуннхильд замотала головой так, что капюшон слетел.
— Нет, нет, нет. Дело лишь в том, что она не могла найти никакого другого способа освободить свою душу. А ее родные умеют это делать.
— И ты хочешь научиться?
— Ты же своими глазами видел такие вещи, когда был среди них. Ведь видел?! Почему же мы не должны владеть этим искусством?
— Сейдры, — сурово произнес Эзур, окинув дочь холодным взглядом. Гуннхильд промолчала; она не смогла сразу найти подходящий ответ. — Среди нас есть люди, владеющие этим видом колдовства, — напомнил ей Эзур. — Их зовут сейдрами.
— Да, я что-то слышала об этом, — согласилась Гуннхильд. — Но ты и сам пользуешься рунами! — Ее голос зазвенел.
— Это совсем другое дело. Один принес эти знания с той стороны смерти — руны для защиты, помощи, исцеления, предвидения. Не сказать, чтобы я очень хорошо разбирался в них. Но сейдры, воющие свои песни, бьющие в барабаны, кипятящие в котлах смертоносное варево, — это немужественно. Недостойно. Годится разве что для финнов.
Гуннхильд стиснула кулаки; плащ сразу же распахнуло ветром.
— Я не мужчина. И я не навлеку позор на наш дом. Наоборот, высоко подниму его славу.
Рука Эзура, держащая копье, напряглась, рот плотно сжался.
— Ты не станешь накладывать заклятие на… на Хельгу?
Гуннхильд презрительно усмехнулась:
— Никогда. Это было бы недостойно меня.
Эзур нахмурился и посмотрел в сторону. Гуннхильд почувствовала, что отец колеблется, и бросилась в наступление с такой же стремительностью, с какой собака кидается по следу оленя:
— Разве плохо будет иметь свою собственную ведьму, которая будет отвращать штормы, призывать нужные ветры, отводить глаза врагам — датчанам, викингам с западных земель, грабителям с материка, — чтобы те не могли обрушиться на нас? Или даже больше — свою провидицу, которая сможет прочесть волю норн. Наподобие Одина, восставшего для того, чтобы сообщить богам о начале и конце мира.
А про себя она думала о силе, свободе, богатстве, об имени, которое намного переживет ее телесную жизнь.
Эзур долго молчал; его дородная фигура на фоне летящих облаков напоминала гору. В конце концов он заговорил негромким глубоким басом:
— Я трижды бросал руны насчет тебя, моя дочь. И смог прочесть в них лишь то, что твой рок не схож ни с чьей иной судьбой. Но в чем твой рок, они мне не раскрыли.
— Я сама выясню это! — вызывающе выкрикнула Гуннхильд. Она оседлает свою судьбу, как мужчина оседлывает необъезженную лошадь, направит ее по нужному пути, как кормчий — корабль, застигнутый бурей.
— Мне это совсем не нравится.
Гуннхильд собрала в кулак всю свою волю и смелость.
— Я сделаю это, отец, — сказала она. — Если же ты запретишь мне, то я однажды ночью возьму факел и подожгу двор с четырех сторон, чтобы все, что ты нажил, обратилось в прах.
Эзур не обругал, не ударил свою дочь. Он долго смотрел ей в глаза, а она, стоя неподвижно, не мигая, выдерживала его взгляд, а ветер играл ее длинными черными волосами. Потом он покачал головой и сказал, не сдерживая своего рокочущего баса:
— Пожалуй, ты могла бы это сделать. Да, думаю, что могла бы. Хотя ты и дева, но в груди у тебя сердце волчицы.
VIII
Она уговаривала отца до тех пор, пока тот не начал раздумывать, на каких условиях это можно будет сделать. Сначала племя Сейи должно дать ему заложников, сказал он. По своим посещениям тех краев, где кочевали финны, — хотя последний раз он был там уже несколько лет назад, — Эзур знал, чьи имена назвать. Он возьмет их детей. Финны очень заботились о своих отпрысках. Он будет обращаться с ними хорошо, они будут жить вместе с финнами, находящимися у него на службе, которые пасут его оленей и помогают ему в ловле рыбы и охоте на китов и морского зверя. Когда Гуннхильд вернется домой, он отпустит их и даст подарки. Если же с ней случится что-то нехорошее, то они умрут.
Когда Гуннхильд рассказала Сейе об этом, глаза женщины расширились. Некоторое время она сидела в раздумье. А потом мягко, но непреклонно сказала:
— Нет. Ведь я одна. Сколько наших родичей он хочет держать у себя? Мое племя отреклось бы от меня. Я сама отреклась бы от себя.
— Отец разгневается, — предупредила Гуннхильд.
— Пусть делает, что захочет. Он может обнаружить, что некоторые дела не могут привести к добру. А с другой стороны, дружба саами может чего-то стоить.
