Королева пустыни - [14]

«Я внимательно прочла [твое письмо], что рассматриваю как величайший акт самодисциплины, но вознаградила себя тем, что тут же [его] и сожгла… В следующем моем письме, когда я смогу успокоиться и дать себе труд подыскивать слова, прилагательных будет не меньше, чем у самого Карлайля… Должна ли я, говоря о государыне, писать: “Королева Англии, Шотландии, Ирландии, Императрица Индии, Защитница Веры”? Жизнь не так длинна, чтобы всех и все называть полным титулом».

Получив такое – несколько резкое – письмо, Флоренс вполне могла тяжело вздохнуть. Хью трудно было бы сдержать улыбку при таком проявлении силы духа и силы аргументов родной дочери.

Подобные вспышки вскоре стали сопровождаться покаянными посланиями к родителям, где говорилось, что она взялась за ум и надеется, что в дальнейшем будет для Флоренс лучшей и более послушной дочерью.

Вероятно, до той поры Гертруде и в голову не приходило задаваться вопросом, нравится она людям или нет. Сейчас она должна была признать, что не слишком популярна в школе, и в ответ стала выдавать некоторую взаимную эмоцию – начало того высокомерия, которое было у нее всю жизнь, плюс неприязнь к обществу «ординарных» женщин. Флоренс предостерегала ее со всей возможной тактичностью насчет ее склонности к бахвальству – и в ответ получила очередной взрыв. Соученицы, написала Гертруда, «неинтересны», а потом, найдя более дипломатичное выражение, добавила: «Это весьма неприятный процесс – обнаруживать, что кто-то ничем не лучше общей массы. Мне пришлось это много раз проделывать с тех пор, как я попала в Колледж, и мне это совершенно не нравится».

На второй год в Куинс-колледже она стала пансионеркой и лучше ладила с одноклассницами. Ее пригласили на уик-энд к подруге юности Флоренс, дочери Теккерея Анне, миссис Ричмонд Ритчи, и к вдове историка, чьи книги она глотала перед завтраком, – миссис Дж. Р. Грин. Но попытки сближения со стороны школьных подруг жестко цензурировались из Редкара. Приглашения, как оказалось, не могут быть приняты, пока Флоренс и Хью не проверят при посредстве миссис Кроудейс, приемлема ли приглашающая семья. Три приглашения, уже принятые, пришлось в результате отвергнуть, что не прибавило Гертруде популярности. Предполагалось, что их семьи «недостаточно хороши» для Беллов, потому что занимают недостаточно важное место в обществе. Но это маловероятно. В домах, которые Флоренс не разрешала Гертруде посетить, пили алкогольные напитки, домашние вечеринки были поводом для внебрачной активности, девушки находились без строгого присмотра – иными словами, это были дома беспутной аристократии, и пусть хоть сам принц Уэльский туда вхож, это ничего не меняло.

На уроках Гертруда блистала. Ей были рады как одаренной ученице, которая всегда просилась в старший класс, если работа оказывалась легкой. В первый свой год в классе из примерно сорока девушек она оказалась первой по английской истории, своему любимому предмету, получив оценку 88 из 88. В английской грамматике она оказалась второй, по географии третьей и по французскому и древней истории – четвертой. В Священном Писании успехи у нее были скромнее. Когда преподаватель спросил, почему она здесь успевает не так, как по другим предметам, ответ ее был прост: «Я ни единому слову из этого не верю!» Хью и Флоренс в церкви бывали нечасто, и никто никогда не мог убедить Гертруду, что Бог существует. Она стала называть себя атеисткой.

Точно так же не воспринимала она критику своих работ по истории. Когда мистер де Сойрес заявил, что написанное ею эссе о Кромвеле не заслуживает обычного примечания «Отлично», поскольку Гертруда предполагала факты, вместо того чтобы их доказывать, а также игнорировала доводы, противоречащие своей точке зрения, Гертруда написала отцу возмущенные слова: «Недостаток моего эссе о Кромвеле вот какой: я пыталась доказать, что Кромвель поступал правильно, в то время как мне нужно было доказать всего лишь, что он не поступал неправильно».

У нее сейчас было чем заниматься, по ее ощущениям, и Гертруда настоятельно просила Флоренс позволить ей отменить уроки вышивки и фортепиано. Она писала, что учиться играть для нее – это «чистая потеря времени», и вкрадчиво добавляла: «Представь себе, сколько я могла бы прочитать книг за этот час упражнений». Мачеха же, считавшая, что невозможно достигнуть чего-то без упорства, не поддавалась на эти соблазнительные перспективы и отвечала, что уроки надо продолжать. Гертруда выждала несколько недель, а потом стала обрабатывать отца. Хью вмешался и, как всегда, принял ее сторону, – так что ей наконец-то позволили оставить фортепиано, уж если не вышивальную иглу.

Если два эти умения Гертруда считала необязательными, то в стихи влюбилась и получала от них удовольствие всю жизнь. В четырнадцать лет она презирала кузена Хорейса за то, что он не прочел еще последнего сборника Роберта Браунинга. Сейчас она писала домой: «Сегодня почти весь день читала Милтона. Всегда у меня такое чувство, что хоть на голову встать готова, если это даст выход восторгу, в который приводят меня “Люсидас” или “Комус”. Очень трудно держать про себя знание этой исключительной красоты, ни с кем ее не обсуждая».