Королева красоты Иерусалима - [141]

– Нет, Луна, я могу делать не все. Я не могу иметь детей.

– Нет! – вырвался у нее крик, и она поспешно зажала себе рот рукой, будто хотела вернуть этот крик обратно. – Это окончательно? – спросила она с дрожью в голосе. – Это не пройдет?

– Нет, не пройдет, – покачал он головой. – Никогда.

– Из-за этого ты был так мрачен в последнее время?

– Когда мне сказали, что я останусь парализован, я с этим смирился. Хорошо, что глаз не лишился, было бы гораздо хуже, если б я ослеп. Но когда профессор сказал, что я не смогу иметь детей, это меня доконало. Ты же понимаешь, что это значит?

– Да, – кивнула она. – Но ведь ты можешь жениться на женщине, у которой уже есть дети.

– Увы, вряд ли.

– Почему? Война ведь, много вдов с детьми.

– А-а… – он впервые улыбнулся. – Я думал, ты имеешь в виду, что я мог бы жениться на тебе.

– Если бы… – вздохнула она печально. – Если бы ты мог жениться на мне!

После этого Луна каждый вечер выкатывала коляску с Гиди на балкон. Никто из их друзей не принимал участия в этих уединенных прогулках. Все понимали, что между ними что-то происходит, но никто не заговаривал об этом. Тайну охраняли и раненые, и медсестры. Даже если кто и смотрел неодобрительно на сближение между замужней женщиной и молодым раненым, то помалкивал. Все видели: это сближение стало волшебным лекарством для обоих, ускоряло их выздоровление.

Луна все сильнее влюблялась в Гиди. Сердце замирало у нее каждый раз, когда она его видела, она чувствовала, что к ней возвращается юность, а вместе с юностью – желание жить, желание выглядеть красивой. Она попросила Рахелику принести помаду и пудру и начала снова пользоваться косметикой. Редкие пряди волос, уже начавшие отрастать, еще не прикрывали проплешины на макушке, и она повязывала голову платком. И Рахелика, которая была счастлива от такой перемены в состоянии сестры, принесла в больницу яркий лак и пилочку и помогала Луне ухаживать за ногтями. – Слава богу, Луна приходит в себя, – говорила она вернувшемуся с фронта Моизу. – Помада, пудра, маникюр, педикюр… Скоро она начнет расхаживать по отделению в вечернем платье и на каблуках.

Перемены не укрылись и от взгляда Давида. Теперь, когда он приходил навестить жену, она уже не лежала в постели как мумия. Порой он находил ее на балконе с друзьями, одетую в домашний шелковый халат вместо уродливого больничного. Луна снова становится Луной, думал он, недалек тот день, когда она вернется домой, и что тогда? Его одолевали опасения: они ведь отдалились друг от друга еще до ее ранения, он не подходил к ней с того дня, как она сообщила ему о своей беременности, а когда он хотел переспать с ней после рождения Габриэлы, она не подпустила его под предлогом, что стесняется, оттого что родители в соседней комнате, а он не настаивал. В больнице она уже год с лишним, и все это время он вынужден удовлетворять свои потребности тайком, с чужими женщинами, с которыми сходится на вечер или два, вдовами или разведенными, а если не подворачиваются ни те ни другие – с женщинами, за чьи услуги он платит деньги, притом что с деньгами у него совсем плохо.

В тот день, когда мама вернулась из больницы, Бекки одела меня в красивое белое батистовое платьице, которое пришло в посылке из Америки. Каждый день она учила меня говорить «Добро пожаловать, мама!», но хоть я уже в год болтала так, словно радио проглотила, повторять эту фразу я упрямо отказывалась.

– Ладно, скажи только «Здравствуй, мама!», – предложила Бекки.

И я, будто назло, выпалила:

– Здравствуй, папа!

И Бекки сдалась:

– Ну хорошо, не говори ничего, просто обними маму и поцелуй ее.

Когда мама вышла из больницы, война уже закончилась, Моиз и красавец Эли Коэн вернулись домой, а папа, сдав оружие, демобилизовался и пошел работать механиком в гараж своего брата Ицхака в Тальпиоте.

Мама вошла в дом дедушки и бабушки, держась за папину руку и осторожно переставляя ноги, словно боялась упасть. И первым делом она подошла к своему отцу. Дедушка Габриэль сидел прикованный к креслу и, поскольку тело не подчинялось ему, не мог встать навстречу любимой дочери. Она долго стояла перед ним на коленях, а он держал дрожащую руку у нее на голове и не мог унять слезы.

– Слава богу, слава богу… – повторял он словно заклинание.

Наконец она встала с колен, обняла его и поцеловала лицо и дрожащую руку, а потом нехотя, словно по принуждению, обняла бабушку Розу и, устав от усилий, опустилась в кресло рядом с дедушкой. И тогда Бекки, державшая меня на руках, подошла к ней.

– Поздоровайся с мамой, скажи «Добро пожаловать, мама!».

Но я мотала головой, отказываясь выполнить требование Бекки.

– Как она выросла, – устало сказала мама.

– Иди сюда, ласточка, иди, боника, – папа забрал меня у Бекки. – Иди к маме.

Мама протянула ко мне руки, но я по-прежнему идти к ней отказывалась.

Она убрала руки.

– Я устала… Я должна лечь.

С тех пор мама лежала почти все время. Вставала она очень редко, главным образом, когда приходили гости ее навестить, и сразу же после их ухода возвращалась в постель. Бабушка, обе тети и папа продолжали ухаживать за мной, предоставив маме возможность выздоравливать в своем темпе.