— Бог даст всё обойдётся… Вы оба молодые. Поплачете вдвоём и всё тут… бывает… Вас тоже ведь нельзя очень-то винить… ребёнок совсем…
— Нет, нет, я виновата… — слабо опровергала та. — Сама виновата. Если бы я раньше его на себе женила, всё было бы хорошо…
— Что вы говорите! Но ведь это был бы обман на всю жизнь… Нет, уж лучше…
— Вы думаете… как те два? — слабо перебила её та. — Да, конечно, и это было бы хорошо… Но я всё надеялась, что удастся, если не женить, то раньше… ну, словом… раньше скрыть… а потом было уже поздно. Я боялась после трёх месяцев…
У ней снова начались схватки. Она стонала, ломала руки и в промежутках, когда её немного отпускало, спрашивала акушерку, не умрёт ли она.
— Нет, нет, всё будет благополучно.
— Всё в порядке и таз отличный… И отлично сделали, что не успели… Ведь это… это нехорошо, батенька. — Она вспомнила разговор про казнь, и теперь ей представилось как-то внутренне-ясно, что сделать выкидыш — это тоже похоже на казнь.
— Я так хочу жить!
Застучали в коридоре. Он вернулся и уже из соседней комнаты крикнул:
— Мама сейчас будет! Ну что? Как?
— Ничего, ничего, — успокаивала его акушерка.
— Вы вот давайте-ка сюда стол, да накройте его простыней и дайте полотенце, что ли…
Она стала энергично командовать им, и он с механическим усердием выполнял все её приказания.
— Может быть, доктора нужно?
— Нет, обойдётся и без доктора.
Она изредка взглядывала на этого наивного парня, который то и дело подходил на цыпочках к постели больной и с страстной нежностью и жалостью спрашивал:
— Ну, что?.. Как?..
Предупредить его или делать своё дело… не мешаться в эту тяжёлую историю?
Не успела она ещё решить этого вопроса, как начались роды. Он схватился за голову и бросился к жене.
— Вот что батенька, вы уходите-ка отсюда пока что… и без вас справимся… — обратилась к нему акушерка и почти вытолкала его из комнаты.
Оставшись один, он покорно остановился у двери, стиснув голову обеими руками. С глазами, которые были широко открыты, как будто также хотели слышать малейший вздох оттуда, напряжённо прислушивался. Когда стоны возобновлялись, он бросался от двери в кухню с выражением бесконечной муки в лице, сжимался где-нибудь в углу и боялся дышать. Ему было страшно и тяжело; он считал себя прямым виновником страданий этой маленькой, любимой им женщины, почти ребёнка, и минутами хотел исчезнуть, превратиться в какую-то точку, распасться как прах, чтобы только не слышать её стонов, не знать об её страданиях.
Если бы это случилось не теперь, а своевременно, через пять месяцев, тогда было бы за что и пострадать. А теперь страдать так из-за того, чтобы увидеть безжизненный кусок мяса, это ужасно!..
Он не выдержал и заплакал.
Но вода, закипавшая в чайнике на керосинке, остановила его слёзы. Он поспешно снял чайник и в ту же минуту услышал ясный детский крик, смешавший тягучие раздиравшие душу стоны его жены.
Чайник едва не выпал у него из рук.
Он бросился опять к двери, но, остановился перед ней с страшно бьющимся сердцем, с дрожью во всех членах.
Детский крик повторился.
Он кинулся обратно в кухню и остановился посредине её, потрясённый чудовищной догадкой.
Окаменел в своей неподвижности, которая продолжалась целую вечность, а может быть одно мгновение — не слышал и не заметил, как пришла её мать, толстая, самодовольная женщина с неизменно торчащей в уголке фиолетовых губ папиросой.
Вдруг он опомнился, и ещё не высохшие слёзы на его ресницах и глазах слились с другими слезами, хлынувшими вслед за ними:
— Боже мой! Боже мой! Боже мой! Боже мой!.. — шептал он без конца, чувствуя, как сразу все в его мозгу изменило свой облик, свой смысл, точно вселенная вывернулась на изнанку со всем своим добром и злом, красотою и безобразием.
Теперь он ясно слышал, кроме этого непрерывного детского писка, резкий голос тёщи, сопровождаемый довольным смехом.
— Нет, каков зятёк. А! Четыре месяца! Двойни! Тройни! Как он провёл меня. А! Целых пять месяцев до свадьбы они меня дурачили!.. А ведь такой тихоня. Такой невинностью прикидывался!.. Ну, я посмеюсь над ним!
Во время этой бравурной речи акушерка напрасно останавливала расходившуюся тёщу. Но вот голос той мгновенно осёкся, и вслед за тем что-то тяжело хлопнулось на стул.
— Поняла. Вразумили, — с горечью пробормотал он и почувствовал сразу прилив бесконечной злобы, остановивший и осушивший его слёзы.
Акушерка вбежала, схватила чайник и ушла: один вид его всё объяснил ей.
Он продолжал стоять, не двигаясь с места. Опять время исчезло куда-то, и была только одна мутная пустота, в которой раздражающей насмешкой раздавался этот, непрерывный писк.
Закрыл глаза, чувствуя, что начинает медленно опускаться в эту пустоту, и тут же ощутил, что кто-то взял его за руку.
Не отдёрнул руки. Открыл глаза. Акушерка стояла перед ним в своём белом одеянии; от этой белизны становилось холодно.
— Ну что! — грубовато обратилась она к нему. — Нечего уж, значит, объяснять? Тем лучше. Что же поделаешь… бывает, батенька.
Отчаянное выражение его лица напугало её.
— Ну, не надо… не надо.
И акушерка стала гладить его волосы своей рукой, всё ещё пахнувшей карболкой.
