Король-Уголь - [19]

18

Хал, не откладывая, перебрался на новую квартиру, предоставив Ремницкому право получить за полный месяц из его заработной платы. Но он готов был понести этот убыток, лишь бы есть и спать в чистоте. Он посмеялся, когда узнал, что, поселившись у Минетти, уронил себя в глазах своих ирландских друзей. Оказалось, что в Северной Долине действовала самая жесткая шкала национальных разграничений. Американцы, англичане и шотландцы презирали ирландцев и валлийцев. Ирландцы и валлийцы презирали французов и «даго». «Даго» и французы смотрели сверху вниз на поляков и венгров; а те в свою очередь ни во что не ставили греков, болгар и «черных горцев»; дальше следовало по нисходящей два десятка разных национальностей Восточной Европы — литовцы, словаки, кроаты, армяне, румыны, русины, а в самом низу этой лестницы находились мексиканцы, негры и, наконец, «япошки», занимавшие последнее место.

Хал сделал это открытие, когда отправился снова навестить семейство Рэфферти и встретил у них Мэри Берк. При виде Хала в ее глазах зажегся лукавый огонек.

— Здравствуйте, мистер Минетти! — приветствовала она его.

— Здравствуйте, мисс Розетти, — парировал он.

— Ну, как, полюбили макароны?

— А вы что, их не любите?

— Я уж вам как-то раз говорила, — рассмеялась девушка, — что я довольствуюсь моей любимой картошкой.

— А вы помните, что я вам ответил?

Оказалось, что она помнит. Щеки девушки заалели, как розы, которые Хал тогда назвал ее пищей.

Сбежались дети Рэфферти, уже успевшие привыкнуть к Халу, и затянули песенку-дразнилку: «Мистер Минетти любит спагетти». Хал сообразил, в чем дело, и у него появилось искушение отомстить: он напомнит им, как он просился в столовники к ирландцам, но был отвергнут. Однако он побоялся, что старик Рэфферти не оценит этой шутки, и сделал вид, будто всегда считал Рэфферти итальянцами. С нарочитой серьезностью он обратился к главе семьи, произнеся его фамилию с ударением на втором слоге — «синьор Рэфферти». Это так понравилось старику, что он целый час потом смеялся. Живой и веселый юноша нравился ему все больше и больше. Старик даже отбросил свою подозрительность и, когда малыши ушли спать, разговорился довольно откровенно о своей шахтерской жизни.

Перед Рэфферти некогда открывалась карьера. На шахте в Сен-Джозе его даже назначили весовщиком, но он отказался от этой должности, решив, что его религия запрещает ему выполнять приказы начальства. Речь шла о наглом обычае записывать шахтерам не больше определенной цифры, независимо от того, сколько бы они ни выдали на-гора. Рэфферти предпочел скорее отказаться от должности, чем брать грех на душу. А так как все понимали, почему он не хочет быть весовщиком, то одно его присутствие поддерживало недовольство шахтеров, и ему пришлось совсем покинуть эту шахту.

— Значит, по-вашему, честных хозяев не бывает? — спросил Хал.

— Может, и бывает, — ответил старик, — но для них быть честными не так просто, как вам кажется. У них ведь конкуренция; значит, если одни владельцы обвешивают рабочих, то и другим приходится поступать точно так же. Ведь это — способ снижать втихомолку заработную плату. Прибылью-то своей никто не хочет поступиться!

В эту минуту Хал подумал о старом Питере Харригане — главном заправиле «Всеобщей Топливной компании», который однажды заявил: «Я первый борец за дивиденды!»

— Вся беда шахтеров в том, — продолжал Рэфферти, — что некому поднять за них голос. Шахтер одинок…

Во время этой беседы Хал не раз поглядывал на Красную Мэри и заметил, что она сидит, положив руки на стол, устало ссутулившись, — видно, пришлось сегодня тяжело поработать! Но внезапно она вмешалась в разговор, и голос ее зазвучал энергично и гневно:

— Вся беда шахтера в том, что он раб!

— Ну, зачем так? — попытался остановить ее старик.

— Весь мир против шахтеров, а они сами никак не поймут, что им надо объединиться, организовать профсоюз и защищать его…

В комнате Рэфферти внезапно воцарилось молчание. Даже Хал был поражен — впервые за все свое пребывание в поселке он услыхал страшное слово «профсоюз», произнесенное не шепотом, а во весь голос.

— Я все знаю! — вскричала Мэри, и в ее серых глазах появился вызов. — Вы не хотите слышать это слово! Но люди произнесут его, хоть вам оно и не нравится!

— Все это очень хорошо, — сказал старик, — когда мы молоды. А ты к тому же женщина.

— Ну и что? Неужели только женщина может быть смелой?!

— Конечно, — сказал старик с кривой усмешкой. — Язык у женщины длинный, его ничем не остановишь! Это даже начальство знает.

— Возможно, — отозвалась Мэри. — А не думаете ли вы, что на женщин ложится вся тяжесть шахтерской жизни и начальство это тоже знает?

Ее щеки раскраснелись.

— Пожалуй, — согласился Рэфферти и снова наступила тишина. Старик курил трубку, давая понять, что не хочет продолжать этот разговор и не потерпит никакой профсоюзной агитации в своем доме. Через некоторое время миссис Рэфферти сделала робкую попытку переменить тему, спросив у Мэри о здоровье ее сестренки, которая недавно прихворнула. Они обсудили какие-то лекарства от детских болезней, после чего Мэри поднялась со словами: