Король шпионских войн. Виктор Луи — специальный агент Кремля - [9]

Днём зэкам давали баланду, по консистенции ничем не отличавшуюся от воды. В лучшем случае — «шрапнель»: так называли жижу с твёрдой, недоваренной крупой, от которой узников мучили боли в животе. Ни о каких передачках «врагам народа» и речи быть не могло. Спать днём запрещалось. По ночам, в перерывах между изнурительными допросами, тоже было не до сна: со стороны коридора до самого утра психику подследственных сверлили адскими женскими криками. Что это было: пытки или магнитофонные записи?

Нет смысла вдаваться в дебри того, как работала сталинская индустрия пыток и смерти: на эту тему написаны и надиктованы сотни воспоминаний узников «советских дахау», где масса проникновенной глубины, личных эмоций, исторической правды. Я пытаюсь хотя бы пунктиром обрисовать атмосферу, в которую попал вчерашний посетитель лучших московских ресторанов, обладатель самых заманчивых заграничных штучек.

Последний (по крайней мере, из объявившихся) живой сиделец Суханова, Семён Виленский, в 2008 году рассказывал мне, что находился на «пыточной даче» около ста дней примерно в одно время с Виктором Луи: видеться они не виделись, и не могли, но возможно, сидели в соседних одиночных камерах.

Единственным способом остаться в живых, не потеряв рассудок, было, как ни странно, изображать из себя умалишённого. Виленский весь день громко пел и читал стихи: его сначала пытались утихомирить побоями, но потом записали в «буйные» и махнули на него рукой. Посадили его, кстати, именно за стишок:

Интеллигенты

Быть твёрже стали,

Кругом агенты,

И первый — Сталин.

Тут было сразу три крамолы: интеллигенцию Сталин считал не классом, а прослойкой, а потому всякое её возвышение было политически провокационным. Далее — намёк на сталинскую шпиономанию. И последняя строчка, припечатавшая автора в папку уголовного дела, прямо намекала на молодого Сталина — агента царской охранки.

Подходя к зданию, где был карцер, Семён Виленский начинает тяжело дышать: «Очень мрачная штука, этот карцер, — ему трудно снова переживать эти ужасы перед журналистами. — Когда меня туда завели, я увидел, что посередине помещения стояла высокая параша. И я подумал, что это для богатырей — обычный человек ничего бы сделать не смог… А потом, позже, я услышал из этого бокса, как дико визжал человек и кто-то кричал: «Шпарь ему яйца!»».

В Сухановке Луи провёл, по разным свидетельствам, от трёх до девяти месяцев. Не сказать, что он был стойким и несгибаемым — тем, чей дух, как писали в советских учебниках, «остался несломленным». Он искренне верил, что ничего не совершил, а напротив, не раз пытался объяснить непонятливым иностранцам причину временных экономических трудностей первой рабочекрестьянской страны. Помимо того, что верил в свою невиновность, он пытался и просто верить. Виктор Горохов вспоминает, что Луи «каждый день молил нового бога, будучи крещённым. Сначала в православии: слепил ёлочку из подручных материалов, устроил себе Рождество на русский лад, сообразил икону… За месяц он перебрал всё, что знал, из разных религий и переходил из религии в религию». Естественно, мысленно.

Когда его вызывали на допрос, он спрашивал: «Будете бить, да? Разрешите снять очки…»

Три месяца или девять — для Сухановки, где время не просто стоит, а катится даже не вспять, а куда-то вниз, в пропасть — значения не имеет.

Луи понял, что проще сдаться.

Многим позже он рассказывал журналистке Елене Кореневской о том, что и капитуляция требовала усилия: следователям, обслуживавшим конвейер, надо было хоть как-то придать делу юридическое правдоподобие, а фантазия отказывала. Тогда Луи подключил свою: вспомнив прочитанные детективы, он в уме скомпилировал отрывки сюжетов и рассказал, как шпионил на вражеские разведки и готовил покушения на членов ЦК.

Сработало, но «следаки» требовали имён. Сначала он «крылся» именами уже умерших знакомых, но потом и они кончились. Луи напряг память, якобы натужно вспоминая, и выдал на-гора несколько явно не русских фамилий, на что его дознаватели плотоядно улыбнулись. Позвали старшего. Старший всмотрелся в список, несколько раз пробежал по нему глазами. И как заорёт: «Мудаки! Это же ваши фамилии наоборот!!!»

Было ли это плодом более поздней фантазии Виктора? Быть может. Вся его жизнь укладывается в формулу: «Быть может, а может и не быть». В рассказах о себе и в серьёзных информационных «вбросах» он всегда будет замешивать правду с полуправдой в нужной пропорции, и тем самым достигать желаемой смеси. Художественный вымысел, чередуемый с реальными фактами, позволял ему всегда путать и свои собственные следы.

Неизвестно, привозили ли его снова на Лубянку для зачтения приговора, который выносило Особое совещание при МГБ СССР (ОСО МГБ), которому, в свою очередь, присутствие подсудимого не требовалось. ОСО вообще не было судебным органом: аналог «особых троек» конца 30-х, оно не предусматривало состязательности сторон, защиты, презумпции невиновности. Адвокатов на ОСО не было как класса. А приговор назывался не приговором, а постановлением. ОСО МГБ было карательным органом, существование которого могло быть оправдано только в военное время. Но — не забудем — война продолжалась, теперь против своих.