Король шпионских войн. Виктор Луи — специальный агент Кремля - [5]

Итак, Виктор был сиротой, причём сиротой уже родился. Его мама, Валентина Николаевна Мокиевская, еврейка, дочь признанного врача, выпускница консерватории, после большевистского переворота потеряла большую часть фамильных ценностей и при новой власти ушла в характерное для евреев ремесло — учила детей музыке. Если французы дали Виктору фамилию, то евреи — впоследствии — связи и возможности.

Отец, Евгений Гугович, выпускник Императорского Московского технического училища (ныне МВТУ имени Баумана) не убежал от большевиков на спокойную тогда уже родину предков, а ушёл от жены за месяц до рождения сына. Многим позже, уже в зрелом возрасте, при возможностях, Виктор придумает «извинительную» версию для отца — мол, хотел своим исчезновением отвести угрозу от семьи, ибо был под колпаком у органов как какой-то «недосоветский» человек. Но что-то подсказывает, что движимый авантюрными генами папа просто ушёл к другой, а сын потом придумает эту благовидную историю хотя бы для себя самого, чтобы втайне от друзей и семьи, инкогнито, отцу в старости помогать.

Отец должен был и вовсе исчезнуть из этой биографии, если бы «всё было, как у других»: брошенная им Валентина Николаевна могла устроить себе второй брак, как это сделал Евгений Гугович, у мальчика появился бы другой, не биологический, «зато настоящий», отец, с которым он утерял бы свою уникальную «западную» фамилию.

Виталий родился 5 февраля 1928 года, а вскоре после родов Валентина Николаевна умерла. Говорили, заражение крови. Конец двадцатых — трудное время, переломное, когда Сталин решил «отбросить нэп к чёрту», а вместе с ним — все ленинские представления о конфигурации страны. Это был не меньший, а возможно и больший тектонический разлом, чем обе революции 1917-го. «Чтобы ты жил в эпоху перемен» — любимое китайское проклятие: в такую эпоху с огромным надрывом на свет появился Виталий Луи.

Из родственников у него осталась няня, деревенская девчонка Анна, которая проживёт возле него всю жизнь (за вычетом его гулаговских лет), как все русские деревенские бабы, она рано состарится, и станет бабой Аней, которая сольётся в Бабаню. Бабаня не была сильна в европейской кулинарии, зато пекла отменные куличи, которые Виктор будет предлагать своим иностранным визитёрам в качестве сочного, почвенного русского лубка. И ещё — родная бабка, мать покойной Валентины Николаевны, которая одна имела правовые основания уберечь ребёнка от детдома (тогда — приюта). Что и сделала, когда в один прекрасный день мальчик к ней из приюта сбежал.

И хотя он видел мать только на фотографии, в теплое время года они с бабушкой каждое воскресенье приезжали на Ваганьковское кладбище. Бабушка с сумками в обеих руках, а в них — нарезанный ломтиками хлеб и большой термос со сладким чаем. Около церкви она меняла бумажные деньги на монеты и ждала Витю (Витя — это и Виталий тоже), который ходил вдоль рядов нищих, подавал им милостыню, раздавал хлеб и разливал по кружкам чай. Надо было, чтоб хватило всем — это был ритуал, культ памяти умершей матери. Бабушка учила его гуманизму и английскому языку, что тогда считалось почти синонимами.

Это были тридцатые годы, когда он ребёнком понял, что люди бывают — что бы нам ни говорили в школе — и первого, и второго, и третьего сорта. А бывают — высшего сорта. И что третьесортным надо помогать, но удовольствие это дорогое: надо уметь на это зарабатывать, а «делиться» желательно не «последним», как принято в русской жизни, а хотя бы предпоследним.

Это — тридцатые годы, от которых его спас только нежный возраст.

Тогда сирота с Плющихи не мог выехать за границу, но так получилось, что заграница выехала к нему сама. В Москве появились интернаты для детей, чьи родители, в основном коммунисты или иные левые республиканцы, погибли на гражданской войне в Испании. Проиграв кампанию, Сталин решил устроить грандиозную гуманитарную пиар-акцию на весь мир, вывозя пароходом несколько тысяч los ninos espanolos[1] с их фашистской, но Родины, в чужую непонятную холодную страну с такой диктатурой, по сравнению с которой франкизм — курорт.

Ninos завезли в дом по соседству: это были единственные иностранцы, общение с которыми простому советскому человеку не улыбалось «пятьдесят восьмой». Вите разрешили с ними играть: сирота сироту понимает на любом языке. Через несколько лет многие из них уже забудут испанский, но советский мальчик, напротив, неплохо освоил дворовый минимум кастильского (мадридского) диалекта. Ох, с какой благодарностью он вспомнит этих ninos и этот языковой бартер через тридцать с чем-то лет!

Витя хорошо учился, был мальчиком умным, а потому близоруким — он носил очки.

Когда началась война, Вите было 13 полных лет. История умалчивает, вывозили ли их с бабушкой в эвакуацию в начале войны, но позднее в его «ближнем круге» будут пересказываться отрывки Витиной загадочной среднеазиатской саги в 43-м или 44-м, что, учитывая восстающие гены предков, вполне могло быть правдой. Ташкент даже во время войны на фоне общей полуголодно-карточной системы считали «городом хлебным»: в четвёртый по величине город СССР переехали фабрики, заводы, киностудии с режиссерами, театры с актёрами; пережидала войну в Ташкенте, например, Анна Ахматова. Какой гешефт вершил юный Виталий в Ташкенте, неизвестно: лишь его близкий друг, умерший в 2008 году литератор Виктор Горохов, помнит: «что-то на что-то он там менял».