Король на краю света - [13]

Эззедин, проведший уже несколько месяцев в Лондоне, почти привык к этому холодному, темному королевскому двору детских размеров, пародии на богатство и пышность, ожидающие его дома. А вот музыку в некотором смысле полюбил. Он слушал, рассеянно размышляя, и в конце концов решил, что попросит ноты — заберет их с собой в Константинополь, если они написаны по той же системе, которой пользуются турецкие музыканты. Если в Константинополе доктора посадят за содеянное, за вежливую (и дипломатичную, как он будет настаивать) терпимость к вероотступничеству иноземцев, если его выставят богохульником лишь потому, что Джафер бин Ибрагим возжелал жену Махмуда Эззедина, он, по крайней мере, вернется домой с чем-то ценным. Но нет, нет! Его не посадят в тюрьму, потому что бин Ибрагиму не поверят. Эззедин — слишком ценный слуга султанской семьи, бесспорно преданный и благочестивый человек. А может, его не посадят, потому что Джафер бин Ибрагим не удовлетворится временной мерой и настоит на казни, чтобы забрать собственность Махмуда Эззедина насовсем. Но посол защитит доктора. Он все объяснит султану. Ведь все упирается в лояльность, а в этом смысле Эззедин безупречен.

Посол улыбался, наблюдая за происходящим. Королева попросила пересказать историю ее обращения к своим войскам. Граф Эссекс поклонился и начал пафосную речь:

— Не мягкая женщина, но строгий монарх обратился к суровым мужчинам в Тилбери^{19}, воинственным гласом призывая из горних…

И тут какой-то из менее знатных дворян протиснулся в первые ряды лордов и леди, которые переминались с ноги на ногу, скрывая усталость. Казалось, он нарочно привлекал к себе внимание, расталкивая всех, кто попался на пути, включая фаворита королевы посреди тирады.

— Негодяй, ты обезумел? — крикнул кто-то.

Рассмеялся паж. Какая-то графиня ударила спотыкающегося дворянина по пальцам, когда он потянулся к ней, а потом несчастный рухнул на пол, содрогаясь всем телом. На его губах выступила пена, и он заговорил на неизвестных языках. Какой-то великан позади толпы шагнул было навстречу суматохе, но его остановило легчайшее прикосновение женской руки.

Эссекс решил проигнорировать помеху и продолжил выступать — его чутье на политические жесты в нужный момент всегда оставляло желать лучшего. Вскоре его заглушили крики.

— Он одержим демоном! — громким шепотом заявила одна из фрейлин королевы, а другая мгновением позже выкрикнула те же самые слова, но как плохая актриса, неубедительно и без малейшего следа тревоги.

Эззедин наблюдал: лежащий на полу лорд был во власти конвульсий, его глаза закатились, подбородок увлажнился; королева следила за происходящим не шевелясь, хотя слегка наклонилась вперед на своем троне, чтобы лучше видеть. Эззедин мог бы спросить разрешения у своего посла, но ему такое не пришло в голову. Случись все иначе, возможно, он воссоединился бы со своей нежной женой и толстым сыном в доме на холме, вблизи от самого синего моря в целом свете. А еще его могли бы убить на французском корабле, возвращающемся в Константинополь (при прямом участии Джафера), или казнить за вероотступничество по возвращении (при косвенном участии Джафера), или… Эти вероятности не имеют значения: он не прожил иные жизни и не умер иной смертью. А все потому, что не обратился к послу за дозволением позаботиться о пораженном болезнью англичанине.

Когда доктор Эззедин — конечно, одетый как магометанин — склонился над бьющимся в конвульсиях английским лордом, в зале вряд ли нашелся бы человек, который не сжался внутренне от коллективной национальной памяти при виде такого зрелища: сарацин, присевший на корточки возле своей жертвы-крестоносца. Магометанский врач извлек из-под мантии изогнутое орудие из полированного дерева длиной в ладонь, и тем самым довершил свое превращение в одного из Сулеймановых убийц — в тюрбане, со смертоносным кинжалом с резной рукоятью. И все же ни один англичанин не выступил вперед, чтобы спасти павшего товарища, если он и был таковым, а сама королева только склонила голову набок, зачарованная театральным действом, развернувшимся подле ее трона.

Эззедин опустился на колени рядом с трясущимся мужчиной и быстро сунул ему в зубы отполированный до блеска деревянный полумесяц. Стражник решил, что с него хватит, и зашагал вперед, на ходу опуская алебарду, но не кто иной, как сама королева велела ему оставаться на месте. Как следует затолкав скользкую деревянную штуковину между стиснутыми челюстями, Эззедин схватил дергающиеся руки лорда и прижал к бокам. Лишь потом доктор наконец-то вспомнил о протоколе.

— Ваше величество, наипочтеннейшая, прошу меня простить… — сказал он.

Затем повернул Генри Фэрли, третьего барона Морсби, на бок, обратив его лицо прочь от королевы (вследствие чего повернулся к ней спиной и лорда вынудил сделать то же самое, но другого выхода не было), поскольку точно знал, что произойдет дальше; собрал щедрый поток баронской рвоты в тряпки, которые извлек из недр собственного одеяния. Королева слегка выдвинула ногу в украшенной драгоценными камнями туфельке из-под юбок, как будто раздумывая, не встать ли, чтобы лучше видеть, но осталась сидеть на самом краешке своего трона в Зале аудиенций.