Король-крестоносец - [10]

Монастырь снаружи тоже выглядел довольно уныло, но ходили слухи, что внутри царит небывалая роскошь. Впрочем, роскошь была заметна везде.

Давно прошли те времена, когда первый король иерусалимский Готфрид принимал послов султана в походной палатке, сидя прямо на земле, приговаривая, что смертному, который вышел из праха и в прах же обратится, пристойнее всего сидеть на персти земной. Недолго, очень недолго держалась простота нравов среди крестоносных рыцарей: уже двор Балдуина I перенял византийскую пышность, и преемники этого государя усердно следовали его примеру.

С плоскогорья, на котором стояли Храм Скалы и королевский дворец, виден был весь город. Стены, разрушенные во время осады, а ныне заново отстроенные и укрепленные, окружали гору зубчатым кольцом. Над стенами тянулись вверх стрельчатые башни многочисленных храмов.

Кортеж остановился перед дворцом Эль-Акса, где король устраивал сегодня званый пир. В лучах солнца играли и переливались всеми цветами радуги рыцарские плащи: вопреки обычаю западного рыцарства, носившего большей частью темные цвета, в Иерусалиме предпочитали облачения яркие и разукрашенные, ибо в одежде, как и во многом другом, тут утвердился восточный вкус.

Пир давался в честь молодых супругов, на следующий день отбывавших в двухмесячное путешествие по городам приморья. Ни для кого не было тайной, что по их возвращении король намерен передать власть своему зятю. Посему многие склонялись перед Монферратом ниже, чем перед самим королем.

Балдуин IV с помощью лазаритов как раз выбирался из своего паланкина. Это был юноша лет семнадцати, стройный, худощавый, с неестественно белой кожей. На юном, почти детском лице странно выделялись глаза – умные, взрослые, затаившие боль; взор короля был строг и даже суров. Голову его венчала бархатная шапка с золотым зазубренным обручем – знаком королевской власти. Спускавшийся из-под шапки шелковый плат, скрепленный под подбородком, плотно закрывал шею и уши. Из-за темного одеяния монарх казался еще худее. В длинных рукавах прятались кисти рук. Король имел привычку разглядывать в задумчивости собственные ладони, изучая палец за пальцем. Говорил он редко и очень кратко. Ступив на землю, король оперся о плечо одного из братьев-лазаритов и медленно двинулся к пиршественной зале. За ним следовали остальные – в том же порядке, в каком возвращались из храма.

Помещение, сохраненное от прежней мечети, было огромным. Четыре ряда колонн из монолитного желтого мрамора подпирали плоский потолок. Пять длинных столов были уже уставлены дымящимися яствами. Утомленные долгой службой гости усаживались поспешно и шумно: при иерусалимском дворе византийский этикет мирно уживался с латинской непринужденностью и гонором. Все, кто собрался в этой зале, за исключением одной лишь Марии Теодоры Багрянородной, были равны между собой и никогда об этом не забывали. Их нисколько не стесняло присутствие короля с лицом больного ребенка: он неподвижно и молча сидел на возвышении под королевским балдахином и мог без помех разглядывать свои руки – никто не обращал на него никакого внимания.

Утолив первый голод, все оживленно заговорили. Присутствие на пиру прекрасных дам, что на Западе считалось немыслимым, придавало беседе пикантность и возбуждало остроумие даже сильнее вина. Тем более что дамы, кроме Агнессы де Куртене, уже немолодой и расплывшейся, были прекрасны в истинном смысле этого слова: за столами не сидело ни одной дурнушки, словно им возбранялся въезд в Иерусалимское королевство. Обе сестры короля, старшая Сибилла и молоденькая Изабелла, их фрейлины – короче говоря, все как на подбор были молоды и красивы, и заманчивый блеск женских глаз, нежный румянец щек, яркость губ, подчеркнутая помадой, сообщали пиру особое очарование. Внучки ходивших в домотканых платьях крепких баб, не умевших румяниться и завивать волосы, с удивительной быстротой преобразились в опытных кокеток, до мелочей освоивших трудное искусство обольщения. Богатая примесь сирийской, а то и арабской крови разбудила в них чувственность, старая добрая рыцарская кровь питала прямодушие и отвагу, а пример гречанок вызывал у них тягу к образованию. Все хронисты единодушно утверждают, что столь очаровательных, но и опасных женщин, как благородные иерусалимские дамы, трудно было сыскать во всем свете.

Сознавая власть своей красоты, они разговаривали уверенно и смеялись громко, походя на птиц, вырвавшихся на волю. Казалось, они спешили наверстать упущенное их смиренными матерями, бабками и прабабками. Временами громкие женские голоса перекрывали мужские. Тогда великий магистр тамплиеров Одо де Сент-Аман, известный своей неприязнью к прекрасному полу, хмурил лоб и с раздражением и даже гневом поглядывал на короля, словно взывая к его суровому суду. Но погруженный в раздумья король по-прежнему рассматривал свои руки. Магистр переводил взгляд на архиепископа Тирского, но тот с отеческой заботой в глазах наблюдал за своим бывшим воспитанником. Патриарх Ираклий, мирского вида красивый мужчина, рассказывал что-то веселое королеве-матери Агнессе. Дородная матрона заливалась смехом, точно молоденькая – аж тряслись ее тяжелые груди. Злобный тупой взгляд великого магистра ни у кого не встречал сочувствия.