Король Королевской избушки - [6]

Много ли нужно для радости. Достаточно найти удилище — молодую пихту, ошкуренный ствол которой ровен, как лунный луч. С таким не придется краснеть перед рыбой.

С удилищем на плече он идет вниз по течению.

Откуда ни возьмись появляются его псы, носы перепачканы в земле. Тоже большие удильщики, только предпочитают ловить вареную рыбу.

Он останавливается на песчаном мысу, в нескольких десятках шагов выше перепада. Втыкает удилище в песок, привязывает к верхушке подходящий кусок лески. Достает из коробки трех мушек на тонком поводке, привязывает поводок к лесе узлом собственного изобретения. Потом выкапывает в песке яму и соединяет ее узкой канавкой с рекой. Получается что-то вроде садка.

Собаки высокомерно наблюдают за его движениями: хозяин проделывал это не раз, пора бы уже научиться. Горсть песка ненароком попадает в глаза рыжей — она понимает это как наказание и начинает скулить.

Он не обращает внимания на обиженную собаку — уже нет времени обращать на что-либо внимание. Снует по мысу в предвкушении богатого улова.

Река течет широко, падает высоко, громыхает властно. С какой высоты нужно падать, чтобы выглядеть властным? Он закидывает удочку, мушки падают в самое бурное место. Его рука травит леску, увлекаемую течением.

Первый хариус попадается в тот момент, когда мушка исчезает из виду в черной воде вблизи перепада, там, где поток, переливаясь через плоскую загорелую спину скалы, с грохотом обрушивается на камни.

Рука его дергается, будто от слабого электрического тока, пробежавшего от локтя прямо в сердце. Он проделывает одно из своих любимых движений, и тяжелая рыбина трепещет в воздухе. Темногорбый жировой хариус, спинной плавник — словно маленькая радуга. Эта рыба обладает бесспорным преимуществом перед своими собратьями — она самая вкусная.

Он осторожно снимает ее с крючка и выпускает в садок.

За короткое время там скапливается два-три десятка крупных рыбин. С перепада он всегда подсекал больших хариусов, мелким здесь не удержаться.

Наконец он начинает обещать себе, что это последняя рыба на сегодня. Это шестая, последняя…

Он отламывает кончик удилища, наматывает на него леску, укладывает мушек обратно в жестянку. Втыкает удилище в песок. Он никогда не берет его с собой, будь оно каким угодно прямым и мерцающим, как лунный луч. Он всегда срезает новое — что за интерес начинать игру с середины?

На сегодня лов окончен. Он идет на берег, срезая в ракитнике две ветки, оставив нижний сучок, возвращается к садку и, приседая на корточки, созерцает свой улов, — только нерыбаки могут жаждать такой ситуации: чувствовать себя как рыба в воде.

Он нанизывает часть хариусов за жабры на обе лозы, часть оставляет в воде до утра. Затем свистит собак, идет с мыса на берег, к стоянке.

Ветер, известный задира, загнал туман в таежный подлесок. Сумерки сгустились, воздух стал холоднее. Обросшие инеем паутины сверкают меж росистых трав, точно ажурный хрусталь.

Утка, вспугнутая им в камышовых зарослях, едва не задевает щеку. То ли от дуновения крыла птицы, то ли от вечерних заморозков между лопатками у него пробегает дрожь.

Он поднимает связки повыше, чтобы те не бились о голенища, и ускоряет шаг. Вскоре над кустами показывается отсвет костра. Ощущение холода исчезает, в сгущающихся сумерках он неожиданно чувствует себя просветленным…

Он выходит из-за кустов к костру, приближается к нему и только теперь замечает тощую тень, падающую от спины эвенка.

— Тави́м, Крепкая Кость… — приветствует он друга, называя оба его имени, бросает рыбу на песок и ступает мимо костра к эвенку.

Тот сидит на полене, скрестив перед собой ноги. Хотя тайга еще не просохла от весенних дождей, у эвенка на ногах оленьи унты. Добротные, хорошо продубленные, легкие, как чулки. Другой обуви у него никогда не было.

Штаны Тавима покрыты разноцветными заплатами, хотя его заработка хватило бы на то, чтобы залатать брюки крупными купюрами.

Одет эвенк в китель речного лоцмана с замасленными нашивками на рукавах, происхождение которого неизвестно. И сидит китель не лучшим образом.

На голове у него обычная меховая шапка с проплешинами.

Он протягивает эвенку руку. Тот с достойной медлительностью встает со своего трона, еще ни одно приветствие за ним не пропадало. Он медлит ровно столько, сколько надо, чтобы показать свое старшинство. Затем подает свою узкую, коричневую, словно продубленную руку:

— Ты нынче шибко ранний… Не ждал тебя так рано. — В разговоре обычно невыразительное лицо эвенка становится на редкость подвижным. Будто он нарочно веселит кого-то гримасами. Он делает паузы где вздумает, со словами ему торопиться некуда.

— Я искал тебя давеча, где ты был? — спрашивает он эвенка, выпуская его руку.

— Уж я-то видел, как ты меня искал с удочкой на перепаде… Только я старая рыба, меня на крючок не возьмешь… — отвечает на это эвенк.

— Не крути, Тавим. Я к тебе заходил, — он кивает на котелок. — Там, кроме твоих племенных тараканов, нет никого. И в сенях глядел — на полке банки новые, я видел.

— Есть маленько. У вертолетчиков достал. Они сели тут, будто у них поломка, кидали целый день спиннинг, — говорит эвенк.