Король Георг V - [217]

«Могу только сказать вам, очень-очень дорогие мне люди, что мы с королевой сердечно благодарим вас за всю ту преданность и — смею ли я об этом сказать? — любовь, которыми вы нас окружали сегодня и всегда. Я заново посвящаю себя служению вам на все те годы, что мне еще отпущены».

Вторник был свободен от официальных мероприятий, но не от корреспонденции и шумных выходов на балкон дворца. Только за этот день пришло 1077 писем; и они продолжали непрерывно поступать еще не одну неделю. Среда была посвящена заморским владениям империи. Вот что писал Макдональд о церемонии, прошедшей в Сент-Джеймсском дворце:

«Прием в честь премьеров доминионов оказался самой трогательной и безыскусной кульминацией всей церемонии, достойной демонстрацией верности. Ирландия не явилась, но ее отсутствие выглядело как проявление мелочности на фоне всеобщего величия и изобилия. Ответная речь короля послужила прекрасным выражением его любви и заботы. Когда же король перешел к личным воспоминаниям, голос его дрогнул, а на глазах выступили слезы. Все были глубоко тронуты. Империя казалась одной большой семьей, король — ее главой, а нынешнее собрание — семейной встречей. Все разошлись с ощущением, что приняли участие в чем-то вроде святого причастия».

В четверг наступила очередь двух палат парламента, воздавших дань королю в Вестминстер-холле. По иронии судьбы, с которой так часто соприкасалась английская история, спикер Фицрой обращался к королю, стоя всего в нескольких футах от того места, где судили и приговорили к смерти его собственного предка — Карла I.

Через несколько недель король продолжил юбилейные празднования, устроив смотр флоту в Спитхеде. Один военный историк позднее писал:

«Соединение из 160 военных кораблей, включая два авианосца, выглядело весьма внушительно, однако знающему человеку было мучительно видеть, что доля новых кораблей довольно мала и что лишь некоторые из старых (многие были построены еще в годы Первой мировой войны) оказались полностью модернизированы. По правде говоря, витрина была в основном заполнена устаревшим товаром».

Между этими двумя событиями, символизировавшими прошлую и будущую трагедии, были наполненные народным ликованием поездки по нарядно украшенным улицам Лондона. Это походило на появление Деда Мороза — чем беднее район, тем восторженнее был прием. Французскому художнику Жаку Эмилю Бланшу сказали, что во время юбилея одна социалистическая газета, потеряв много читателей из-за того, что перестала публиковать новости о королевской семье, вынуждена была возобновить освещение этой темы. Это немало его позабавило. «Можно ли себе представить „Юманите“ или „Попюлэр“, — писал он, — которые сообщали бы о приемах, устроенных в Рамбуйе президентом Лебрюном?» Сопротивление бедняков республиканским идеям смущало даже такого верного их сторонника, как Г. Дж. Уэллс, который писал в романе «Мир Уильяма Клиссолда»:

«Я поражен готовностью прогрессивно настроенных англичан молча подчиняться монархии и признавать ее авторитет. Король неизбежно является главой и центром старой армейской системы, дипломатической традиции, иерархических привилегий — той фальшивой Англии, которая маскирует реальности английской жизни. Пока он остается, сохраняется и старая армейская система, сохраняется светское общество, сохраняется воинственная традиция. Все это связано вместе, все это неразделимо. Народ не может понять, что он собой реально представляет, пока на каждом шагу и при каждом кризисе его жизни национальный король, национальная форма, национальные флаги и символы ослепляют и затуманивают реальную действительность. Миллионами все эти шоу, разумеется, воспринимаются как подлинная реальность».

Убежденный радикал, он находил все это исключительно несправедливым и крайне огорчительным.

Апофеозу этого юбилейного лета никто не удивлялся больше, чем сам король. «Я и не представлял, что можно испытывать такие чувства», — говорил он. Но для тех, кто ему служил, это не стало сюрпризом. «В течение двадцати пяти лет, — писал сэр Джон Саймон, — король Георг выполнял свою задачу, находясь в тени великой бабушки и являясь прямым наследником чрезвычайно популярного отца. Четверть века страдая от этого сравнения, теперь он вдруг понял, что занимает в сердце своего народа столь же высокое положение, как когда-то королева Виктория и король Эдуард». У Макдональда также вызывала улыбку вновь обретенная популярность суверена. «Но, несмотря на это, — отмечал премьер-министр, — он сохранил королевские достоинство и выдержку».

«Их Величества хорошо прошли дистанцию, — в августе 1935 г. констатировал Уиграм из Балморала. — Для меня темп был слишком велик, и мне пришлось месяц назад приехать сюда на отдых». Теперь он уже стал лордом Уиграмом, по случаю дня рождения короля получив звание пэра. Но даже он не избежал тех осложнений, которые столь часто омрачали распределение королевских наград. Инициатива присвоить Уиграму титул баронета исходила, как и положено, от премьер-министра. Несмотря на то что это предложение было продиктовано самыми добрыми намерениями, король оказался в замешательстве. Никто из его придворных не заслуживал награды больше, чем Уиграм, однако, даровав титул ему одному, король проявил бы пренебрежение к другому из старших придворных — сэру Фредерику Понсонби. А Понсонби, несмотря на сорок лет преданной службы трем монархам, был слишком независим во взглядах и разговорах, что не производило на короля положительного впечатления. И тогда было решено, что ни Уиграм, ни Понсонби пэрами не станут. Когда премьер-министр сообщил ему о решении короля, Уиграм ответил: