Король-Бродяга (День дурака, час шута) - [3]

Сначала я подумал, что это какой-то сверток. Мокрый, воняющий сверток, что-то вроде завернутых в холстину внутренностей свиньи. Некоторое время смотрел на него, не в силах понять, что же привлекает меня в нем, что тянет ближе, посмотреть, пощупать… Шаг, второй — и я уже совсем рядом, а понимание никак не приходит ко мне, у меня словно витражное стеклышко в руках; знаете, когда берешь цветной осколок, подносишь к глазам, и все вокруг становится зеленым, или красным, и, пока не уберешь его, не поймешь, каков истинный цвет окружающего тебя мира. Я стоял спокойно и расслабленно, опустив руки, прямо перед этой кучей — и тут вдруг понимание настигло меня, как терьер — крысу, я увидел, что лежит передо мной… Труп собаки. Шерсть настолько пропиталась кровью и свалялась, что сначала почти непонятно, что это шерсть; лапы чуть скрючены, голова неестественно вывернута. Это Болки, дворовой пес, милейшей души создание, всегда ласковый, виляющий хвостом и в собачьей наивной радости лижущий руки любому прохожему теплым языком. Сейчас язык его высунут, самый кончик торчит меж зубов, на морде то ли пена, то ли блевотина, что-то грязно-зеленое. Я не мог признать в нем, в этом свертке — Болки, и в то же время знал какой-то своей частью, что это он; но ведь существует огромная разница между этим Болки и тем — нет, это не он! — тот живой, а этот словно бы слился с землей в своей тварности, местами окоченелый, местами обвисший, как тряпка. И эта разница, колоссальная разница двух миров — тем, в котором псы живые и радостно грызут кости, и этим, где они валяются мертвыми на помойке, со вспоротым брюхом, сдавила мне голову, как клещами. Я невыносимо сильно хочу обратно, туда, в ТОТ мир, но понимаю, что он безвозвратно ушел. Я не плакал, нет, я даже не изменился в лице, но что-то во мне изменилось навсегда.

Я похоронил его под своей вишней. Не могу сказать, что очень уж любил его — не больше и не меньше, чем всех остальных псов в замке, коих было превеликое множество, он не был МОЕЙ собакой, если вы понимаете, что я имею в виду, но он был живым существом, которое стало мертвым, а это, как мне тогда казалось, обязывает… хоть к чему-то. Я был ему благодарен — за то, что он показал мне, что такое смерть, и за это же его ненавидел.

Когда я закончил, уже начинало смеркаться; я выбрался во двор, весь грязный, липкий от пота и уставший, как сто чертей. Неподалеку стояли два стражника, вполголоса переговариваясь, и сквозь пелену усталости и торжественности я услышал их разговор.

— Маленькие поганцы…

— Ты о чем?

— Разве не слышал? Я отошел буквально на пять минут отлить, а они стащили мой меч и стали изображать из себя рыцарей, сопляки. Гоняли какую-то псину по двору, тыкали в нее мечом, гикали, как полоумные, особенно сынок графа.

— И что, пса зарезали?

— Да при чем тут пес?! Мне досталось от капитана за оставленный меч, он злой был, как демон… По морде мне врезал и пообещал, что еще одно такое происшествие и он самолично вырежет у меня на заднице моим же мечом свои инициалы. Бывает же такое, удавил бы этих паскудцев, теперь вместо того, чтобы к бабам сгонять в город, я с тобой тут ворота подпираю…

У меня что-то сжалось внутри, до судороги, до боли. Стараясь казаться незаметным, я проскользнул мимо стражи в замок, а там — в свою комнату. Я знал, что завтра мне попадет, но совершенно не беспокоился об этом; я не спал всю ночь, я думал.

Это была моя первая осознанная месть. Я прекрасно знал, что я делаю и зачем — не из вредности или желания сделать гадость, нет. Это была месть. Не за пса. За себя. За мое взросление, за мозоли от лопаты на ладонях, за ноющую спину и разъедающий глаза пот, за необходимость и безысходность.

Когда приезжал мой отец, все были тише воды, ниже травы. Он отличался вспыльчивостью и тяжелой рукой — всех, кто мог как-то раздражать его, убирали с глаз долой. Поэтому первой моей мыслью было — подстроить так, чтобы графский сынок Линн с товарищами попался под ноги моему отцу; но я отказался от этой затеи. Максимум, что им будет, так это оплеуха или, в крайнем случае, отец отошлет их по домам. А мне хотелось, чтобы они страдали, и страдали сильно. К тому же мне претило рассчитывать на помощь (пускай и неосознанную) отца в этом деле, я все должен был сделать сам. Уже и луна выплыла из-за кромки леса, совершила свой путь, и, побледнев, стала клониться к горизонту, а я все не спал. Мысли клубились у меня в голове, как пчелы, и жалили мой утомленный мозг. И вот на самом краю сна, проваливаясь в темноту, я понял, что сделаю. И улыбнулся.

На следующий день меня действительно взгрели, да так сильно, что я не смог позавтракать с отцом, разве что, стоя, но по традиции сын имеет право стать за креслом отца только по достижении им двенадцати лет, а мне не хватало до этого возраста ровно столько же, сколько я уже прожил; я провалялся на животе всю первую половину дня, а потом, рассчитывая, что уж теперь, когда по всеобщему мнению, я лежу в кровати в своей комнате, меня искать всяко не будут, я смылся через окно, чтобы завершить задуманное.

Помимо главного двора был еще двор, называемый 'задним' просто потому, что он находился за замком. На самом деле это была простая лужайка, довольно большая, оканчивающаяся обрывом ярдов в двадцать пять и с небольшой каменной стенкой, идущей вдоль края — мне по плечи, взрослому по пояс. Мальчишки любили бегать там, изображая защитников осажденной крепости, кидали камни и палки во 'врагов' внизу и выкрикивали бранные слова, подслушанные на кухне. Я никогда не принимал участия в этих забавах (как и во многих других), но знал, что в одном месте стены был камень, который неплотно прилегал к остальным. Обычно, бегая по стене, мальчишки перепрыгивали его, уверяя себя и остальных, что прыгают из удали (камень был большой и не каждому удавалось перепрыгнуть его целиком), на самом же деле из страха упасть. За ним шел следующий, держащийся крепко, чуть поменьше размером. Стащив из кухни нож, я принялся за дело. На самом то деле мне понадобилось три ножа и даже один молоток, чтобы завершить свою задумку, но я справился. Никто не видел меня — окна на эту сторону не выходили, прачки не вешали здесь белье, а всех детей замка, не исключая и эту кровожадную стаю Линна, развели по комнатам и заперли, чтобы они шумом и гамом не вывели, не дай боги, моего отца из себя. Все тело у меня болело — вчерашний труд, утренняя порка да еще плюс бессонная ночь — но я трудился, не покладая рук, и ближе к вечеру все было готово. Я выбросил с обрыва все ножи и молоток, поскольку они пришли в негодность, и вернулся в свою комнату — на удивление, никто не заметил моего отсутствия. Спал я в эту ночь как убитый, довольный и полный предвкушения. На весь следующий день отец уезжал поохотиться, и детвору выпускали погулять, иначе существовала опасность, что они разгромят замок с присущей молодости энергичностью. Компанию Линна я нашел на большом дворе, неподалеку от по-утреннему лениво тренирующихся стражников.