Король англосаксов - [15]

– Ого! – воскликнул герцог, с невыразимым бешенством вскакивая с кушетки. – Слышишь, лорд сенешаль? Подобно патриарху, я ждал целых семь лет, желанного союза – и вот какой-то дерзкий надменный монах приказывает мне вырвать любовь из сердца!.. Мне грозят отлучением от святой церкви?.. мне, Вильгельму норманнскому, – сыну Роберта Дьявола?.. Но придет еще день, когда Маугер, конечно, предпочтет увидеть дух моего отца, чем горящее страшным, но справедливым гневом лицо герцога Вильгельма!

– Бойся Бога! – воскликнул внезапно Фиц-Осборн, становясь перед герцогом. – Ты знаешь, что имеешь во мне неизменного друга; не забыл, конечно, как я способствовал твоему сватовству и твоим предприятиям, но я лучше желал бы видеть тебя женатым на беднейшей норманнке, чем в роли отлученного от святой нашей церкви и проклятого папой!

Вильгельм, ходивший в это время по комнате, как разъяренный лев, остановился вдруг перед смелым бароном.

– Это ты говоришь, ты, барон Фиц-Осборн! Знай же, что я сумею проложить себе путь к своей милой невесте одной силой меча, хотя бы все попы и бароны Нормандии стали между нами. На меня нападают? – Ну, пусть нападают. Князья составляют против меня заговоры?! – Я презираю их! Мои подданные бунтуют? – Это сердце умеет и щадить и прощать, и твердая рука не дрогнет, наказывая недостойных прощения!.. Кто же из сильных мира не подвергается подобным неприятностям? Но человек имеет право любить, и кто дерзнет лишать меня этого права, тот будет мне врагом, которому я никогда не прощу, потому что он оскорбит меня в качестве человека. Примите это к сведению, надменные бароны!

– Очень не мудрено, что твои бароны надменны, – ответил, покраснев, Фиц-Осборн, не робея, однако, перед гневом герцога. – Они ведь сыновья основателей норманнского государства, смотревшие на Рольфа только как на предводителя свободных воинов. Вассалы твои не рабы… и что мы, твои «надменные» барены, считаем своей обязанностью относительно церкви и тебя, герцог Вильгельм, исполним, несмотря на все твои угрозы, которые – да будет тебе известно! – значат для нас то же самое, что мыльные пузыри, пока мы исполняем нашу обязанность и отстаиваем свою свободу.

Герцог кинул на барона такой взгляд, перед которым трус непременно бы задрожал. Жилы на его лбу напряглись до высшей степени и на губах показалась пена. Как ни была велика злоба его, но он должен был тем не менее внутренне сознаться, что нельзя отказать в уважении этому смелому, честному барону, представителю тех гордых, безупречных рыцарей, которые были достойны служить образцом для героев последующих времен. До сих пор Фиц-Осборн почти никогда не противоречил герцогу, а постоянно влиял на Совет в его пользу, и Вильгельм хорошо сознавал, что удар, который он желал бы нанести барону, может опрокинуть его герцогский трон и что противоречие одного из преданнейших его подданных могло быть вызвано только такой силой, с которой его собственная не в состоянии была бы бороться. Ему пришло в голову, что Маугер уже склонил на свою сторону барона Осборна, и он поспешил употребить всю свою изворотливость, чтобы выведать мысли своего преданнейшего друга. Он принял, не без усилия, расстроенный вид и произнес торжественно:

– Если б небо и весь сонм ангелов предсказали мне, что Вильгельм Фиц-Осборн в час грозящей опасности и тяжелой борьбы решится говорить подобные слова своему родственнику и брату по оружию, то я бы не поверил такому предсказанию, но пусть будет, что будет!

Не успели слова эти соскользнуть с губ Вильгельма, как Фиц-Осборн упал перед ним на колени и схватил его руку; по смуглому лицу его текли крупные слезы.

– Прости, прости меня, мой властелин! – воскликнул он с рыданием. Твоя печаль разбила на части мою твердость; моя воля смиряется перед твоею волей; мне нет дела до папы; пошли меня во Фландрию за твоей невестой.

Улыбка, промелькнувшая на бледных губах герцога, доказала, как он мало достоин такой безграничной преданности.

– Встань! – сказал он ему, пожимая с дружелюбием руку – вот как бы всегда следовало говорить брату с братом.

Его гнев еще не остыл: он только подавил его, но он искал исхода; взор герцога упал на нежное задумчивое лицо молодого священника, который несмотря на внушения Тельефера вмешался в эту ссору, сохранял все время глубокое молчание.

– Ага, святой отец! – воскликнул он запальчиво. – Когда мятежник Маугер дал против меня волю своему языку, ты служил своим знанием безмозглому предателю и, насколько я помню, я велел тебя выгнать из моего герцогства.

– Это было не так, мой господин и герцог, – сказал в ответ священник с серьезной и отчасти лукавой улыбкой, – потрудись только вспомнить, что ты прислал мне лошадь, которая должна была отвезти меня на родину. Эта лошадь хромала на все четыре ноги, можно было бы сказать, если б одна из них не была окончательно испорчена болезнью. Я ковылял на ней, когда ты меня встретил; я тебе поклонился и попросил шутливо на латинском наречии взять у меня треножник и заменить его простым четвероногим. Ты отвечал мне милостиво, несмотря на свой гнев, и хоть твои слова осуждали меня, как прежде, на изгнание, но твой смех говорил мне совершенно понятно, что ты меня прощаешь, и я могу остаться.