Коро-коро Сделано в Хиппонии - [62]

Хорошо у них там, в Сока. — Спокойно. Сакуры цветут по весне. По утрам солнышко встает, птицы петь начинают, буддисты за стенкой — молиться, красиво так: Мёо-хоо… рэнге-кёоо…

Вот только если б еще писем не вскрывали, особенно у иностранцев, да разговоры телефонные не прослушивали. А то, бывает, сфотографируют тебя — вроде как на память, — а потом появляешься в газете на всю страну с подписью: «Так улыбаются русские студенты, обретшие счастье в стенах Сока»… Но это, наверное, мелочи? А так, что ж: за мир — так за мир…

Американцам (которые не члены) там потруднее было. Нам-то подобные кульбиты всяко роднее и привычней: комсомол — он и в Африке комсомол, и опыт, полученный нами в нем, оказался поистине неоценим. Прибегает, скажем, японец — дежурный по общаге — к тебе в комнату и вопит, весь от счастья пунцовый: «Все, мол, на великий праздник университета — Икэда-Сэнсэй приезжают!» И ждет, что ты тут же, напялив костюм попараднее, побежишь сломя голову на их Большую Тусовку, эдак просветляясь на ходу… А ты в него — тапочком. И ничего. А вот янки — они так не могут. Воспитание у них не то.

С одной стороны — думалось там хорошо. Думалось всяко и по-разному. Даже получился некий дневник — ворох мыслей, посещавших меня в течение года в чужой Комсомолии, на сей раз — буддийской.

Письмо 2 Monkey Brain Sushi '90, или Еще одна попытка выпрыгнуть из собственных штанов

Записки отщепенца

Я знаю: я могу быть любым. Через все, куда бы ни погружало меня Судьбою — а ведь не сам я выбираю себе, — я просачиваюсь, не понимая, зачем мне там оставаться. Я мог бы остановиться где угодно, и поэтому нигде не задерживаюсь. Я остаюсь — но лишь осадком тщательно смолотого кофе, и запах мой не наполняет собой дольше каких-нибудь судорожных трех минут.

Любая мысль моя замыкается на саму себя: она круглая. На одном боку у нее «Да», на другом «Нет», и так, громыхая всем этим, она закатывается скорее всего куда-нибудь в угол, — я лишь знаю, что вот она была где-то здесь, все в порядке, да и бог с ней.

Одна сторона моя — Запад, другая — Восток. То, что посередине — где-то в районе Восточной Сибири, — совершенно не поддается моему пониманию, и я частенько, получив от себя в ухо в очередной раз, поджимаю хвост и отползаю — в сторону Владивостока, конечно же. Живу оттого несколько перекошенным эдак на восточный манер, страшно не любя смотреться в зеркало и сильно нервничаю, встречая подобных себе «ориентологов».

Давно вот хотел описать все это словами, убить в себе навсегда. Дело в том, что мысли всегда мгновенны, а записывая их, мы переводим в тот мир, где их не должно быть. Так-то вот.

Сейчас мне хочется отвесить низкий поклон Реальности: она никогда не старалась, чтобы мои идеи хоть как-то сходились с нею…

* * *

…Сейчас тебе хочется отвесить низкий поклон Реальности: она никогда не старалась, чтобы твои идеи хоть как-то сходились с нею. Оглянувшись, ты вдруг понял, что все, чем занимался годами, было именно попыткой выкопать, выковырять из нее, выдрать с мясом те куски, которые тем или иным боком подходили к твоим настоящим мыслям. Может, оттого и было как-то особенно не по себе, когда вдруг натыкался на отвоеванное в драке с нею Свое — у кого-то, помершего на краю света лет этак пять тысяч назад. В чем же было дело? Никто ведь не отнимал у тебя твоих мук, с которыми тебе суждено рожать обрубки теорий из ошметков своих же ощущений. Никто ведь не был виной тому, что ты не первый во Вселенной понял какие-то элементарные вещи. Не так ли?

Но с некоторых пор ты стал неосознанно дергаться всякий раз, когда пускай и ненавистную тебе Реальность пытались ставить в стойло той или иной Идеи… Их было много — даже на твоем веку, — таких идей, но ни одна так и не покорила тебя полностью. Да, какие-то казались симпатичными, а какие-то и до сих пор ты считаешь своими, но… Волею простого случая не выросший фанатиком, как-то раз ты понял, что даже в приверженцы вряд ли сгодишься. От накатывавшего беспробудного цинизма ты, перепугавшись, бежал куда глаза глядели — и вот в итоге добегался.

И был Восток, и так было долго, и лишь теперь ты видишь причины столь затянувшегося периода. Переболев, ты сложил все основные камни в свою ирреальную мозаику, и теперь с тревогой и трепетом ждешь, когда придет время и для ее разрушения.

Я уже знаю: миг, когда случится это, станет мигом, когда рухнет стена между нами; тогда наконец-то мы сможем говорить друг с другом и — кто знает? — может быть мы, наконец-то сольемся с тобой воедино.

СВОБОДА. Бедное, изнасилованное человеческими контекстами, давно потерявшее лицо и тело существо! Посмотришь вокруг — все прямо из кожи вон лезут, только бы не остаться в той ситуации, которую предлагает жизнь. О, это вечное ощущение рядом с собою чего-то более светлого, чистого, легкого, нежели та задница, в которой пребываешь на данный момент!

Сколько было сыграно эпох под аккомпанемент — тебе, заляпанное людской глупостью больше, чем кровью — о, Желание Выпрыгнуть Из Собственных Штанов… Иногда ты даже так красиво называлось: «Революция». Как же не распознал я тебя, дура неотвязная, когда поверил в твои песни о Карме и чуть не вляпался в Единую Истину?