Корниловец - [7]

— Без двадцати одиннадцать, — заговорил он, — по мостику пройдёт ротмистр Щукин. В него выстрелят из винтовки, но промахнутся — ротмистр в этот момент заденет ногой за кирпич. Упав, он выпалит из «маузера» — и попадёт.

Сохранив жизнь Щукину, вы измените реальность ещё сильней — ротмистр отправится в Крым, где находится генерал Врангель. Вдвоём они отобьются от красногвардейцев, явившихся арестовать барона, скроются в горах, а ближе к декабрю подадутся на Дон, к Корнилову. Если же кирпич не положить, то Щукина убьют. Врангель будет жить долго, но к белым барон присоединится слишком поздно, а он фигура весьма значимая… Пишите…

Кирилл с готовностью нацелил карандаш, но так и не услышал диктовки. Недоумённо глянув на Фанаса, он горестно застонал — гость из будущего умер.

— Фана-ас… Что же я за дурак такой, всё выспрашивал? Кретин! Осёл! — Авинов крепко зажмурился, чувствуя, как жгут злые слёзы. Ему не столько гостя было жалко, сколько Россию. Как теперь сохранишь единство её, величие и неделимость?! Если этот корниловец — дурак распоследний? Овен! Вместо того чтобы МНВ записывать… Стоп. Кирилл широко раскрыл глаза. Но ведь знание будущего осталось с ним… Оно тут, в глупой его голове! Да если он переживёт завтрашний день («Переживёт! Переживёт!»), то исполнит кучу необходимых воздействий — и минимальных, и самых что ни на есть макроскопических! Значит, что? Значит, следует поднапрячься и думать, сметь, действовать!

И тогда поручик Авинов исправит настоящее, приведёт туманное далёко в норму, заворотит клячу истории на верный путь! Кружит голова, пухнет? Да и пускай! Зато какое немыслимое счастье выпало ему — стать на перекрестке пространств и миров, сомкнуть на себе прошлое с будущим!

— Так, ну ладно, — сказал поручик Авинов, поднимаясь. Хватит ему решать мировые проблемы, пора разводить церемонии. Траурные. Эх, Фанас, Фанас… Вот же ж судьба человеческая! Для будущего Фанас — злодей, каких мало, а во времени текущем — герой. Воплощение зла и средоточие добра. Эх…

Перетащив мёртвое тело в капсулу MB, Кирилл шлёпнул ладонью по красному «грибку», а после медленно опустил колпак. Отступил на шаг, ожидая сиреневых сполохов, но никакая иллюминация не воссияла — «эмвэшка» просто исчезла. Лишь странный голубой туман поплыл над полом, кружась и вызывая покалывание в ладонях.

Кирилл боязливо отступил, но таинственная субстанция уже истаяла, перестала быть.

— Бож-же мой… — проговорил он дребезжащим голосом. — Бож-же мой…

Благоразумно обойдя место, недавно занятое MB, Авинов приблизился к окну и отдёрнул штору. Занимался хмурый рассвет двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот семнадцатого года по Рождеству Христову.

— Так, ну ладно, — громко и бодро повторил корниловец, направляясь на кухню. Хватит ему мировые проблемы решать, пора и о завтраке подумать…

Глава 2 ШТЫК

Из «Записок» генерала К. Авинова:

«Владимира Антонова-Овсеенко на родине его, в Малороссии, прозывали с мягкой напевностью — Володимером Олександровичем, а вот партийная клинка была покороче и пожёстче — Штык.

И куда вернее отражала внутреннюю сущность этого человека — бойца за дело рабочего класса, профессионального революционера, отринувшего прах родства с семьёй и с отчизной.

Сколько себя помнил Владимир Александрович, всегда он был на ножах с властью, с законом, со всею Империей, ненавистным ему старым миром, где правил капитал.

Дважды он поднимал восстания — в Варшаве и в Севастополе. Царская охранка заарестовала „Штыка“, ему вынесли смертный приговор, потом пожалели — дали двадцать лет каторжных работ. Не тут-то было!

Накануне отправки на каторгу, во время прогулки заключённых, оставшиеся на воле революционеры подорвали стену тюрьмы, и, обстреляв охрану, отбили арестованного „Штыка“.

И выпала ему дальняя дорога из казённого дома — в близкую Финляндию, потом и вовсе во Францию, излюбленную большевиками для борьбы с царизмом. Лишь в июне семнадцатого Владимир Александрович променял чопорный Базель да развесёлый Париж на холодный, неприветливый Петроград — и сразу окунулся в омут июльского восстания. Временное правительство тоже оказалось реакционным — „Штыка“ посадили в тюрьму „Кресты“, правда, ненадолго. Уже четвёртого сентября его освободили, и Центробалт[12] тут же назначил Антонова-Овсеенко комиссаром при генерал-губернаторе Финляндии…»

Амурные дела никогда особо не волновали Штыка, но в этот ненастный, промозглый сентябрь ему было жарко, а пульс частил. С трудом — и со стыдом — комиссар признавался самому себе, что готов лишиться всех своих полномочий, снять все революционные регалии ради одного ласкового слова, ласкового взгляда Даши Полыновой, вздорной, но красивой девчонки-большевички.

Весь август Владимир томился по её гибкому, сильному телу, но вот беда — Даша охотно кокетничала, флиртовала напропалую, однако, как только дело доходило до постели, она тут же скучнела и охладевала, мягко, но решительно отводя его влажнеющие ладони. Могла и пощёчину отвесить, а ручка у Даши крепенькая…

Владимир вздохнул. Он стоял на перроне Николаевского вокзала и ожидал поезд из Москвы. На нём должна была приехать «товарищ Полынова». Товарищ… Сколько же раз, сколько ночей и дней грезил он, как Даша снимает своё гимназическое платье, как отдаётся ему со всей нерастраченной страстью! О, хоть бы раз услышать ему не обычное нетерпеливое: «Отстань! Ну, Вла-адик!» — а дремотный, жаркий выдох: «Да!..»