Корни тамариска - [34]

Там, где на тощих пастбищах паслись овцы, сейчас раскинулся молодой город. Я ходил по озелененным улицам Табки, вслушивался в говор молодой и веселой толпы. Спускался по звенящим под ногами железным лестницам на дно котлована, где в путанице железной арматуры искрились огни электросварки. Забирался в кабины машинистов подъемных кранов, садился рядом с водителями самосвалов и бульдозеров, беседовал с советскими и арабскими рабочими, инженерами.

После начала военных действий на стройке оставалось около тысячи наших специалистов и более двенадцати тысяч сирийских инженеров и рабочих. Сотни квалифицированных рабочих, особенно шоферов, монтажников, электротехников, были мобилизованы. Несмотря на пост во время рамадана и нехватку людей, стройка жила. Но ход работ оказался под угрозой…

На первый взгляд ракетный обстрел «Ильи Мечникова», разрушение электростанций были лишь актами устрашения. Я уже говорил, что никакого влияния на ход военных действий они не оказали. Однако когда складываешь воедино факты, то обнаруживаешь и другое. На «Мечникове» находилось оборудование для пуска первых трех агрегатов Евфратской гидростанции, необходимая документация и козловой кран. Разбомбленная электростанция в Хомсе раньше давала энергию в Табку.

Советские и арабские специалисты разработали «блуждающий график» снабжения энергией важнейших объектов, приостановили самые энергоемкие производства — земснаряды и компрессоры. На стройке была своя небольшая электростанция, немного энергии давал Халеб, включили в сеть движки земснарядов. Поэтому строительно-монтажные работы на тех участках, которые обеспечивали пуск первых трех агрегатов, не прекращались.

Генеральному директору строительства Субхи Кахали было шестьдесят два года. Но выглядел он подтянуто и моложаво. Он учился в Турции и США, работал в Западной Европе и некоторых арабских странах, растрачивая талант инженера и руководителя на чиновничью суету, на что-то второстепенное, незначительное. Гидроузел на Евфрате — цель и смысл его жизни.

— Мы в Табке держали второй фронт против Израиля, — сказал он в беседе со мной.

— Чем вы объясняете успех на этом «втором фронте»?

— Советские специалисты и мы, арабы, жили и трудились, как одна семья. Это, пожалуй, главное. Кроме того, наша стройка воспитывает нового сирийца. Здесь рождается новый гражданин, с чувством собственного достоинства, ответственности перед страной.

Сварщику Хусейну Шехуду было около сорока лет. Он вырос в семье крестьянина, который владел клочком земли, но лишь по большим праздникам у него на столе появлялось мясо. Маленькая нория — не такая большая, древняя и знаменитая, как в Хаме, подавала на несколько бедняцких полей воду. Ее хозяин брал за это с крестьян половину урожая. С четырнадцати лет Шехуд батрачил, ходил по Сирии, чтобы заработать на лепешку и маслины. Он уехал в Ливан и нанялся грузчиком на цементный завод в Бейруте. Однажды вечером Шехуд забрел на улицу Хамра, мерцающую бешеной рекламой, поймал брезгливые взгляды чистых господ, брошенные на его заляпанный цементом костюм, и почувствовал себя бездомной собакой. Он вернулся на родину, женился и снова стал батрачить за горький кусок хлеба. Наконец Шехуд пришел в Табку.

Он сидел передо мной, этот бывший крестьянин, с лицом, рано покрывшимся морщинами, но на нем не было выражения забитости или униженности. Это было гордое лицо человека, который знает свое место и свое дело. Каждый раз, надевая маску и беря в руки сверкающий огнем аппарат, Шехуд чувствовал себя человеком. В нем проснулось достоинство.

Его обучил русский. Этого он никогда не забудет, хотя честно признался, что сохранил в памяти лишь имя своего учителя — Иван.

Узкая асфальтированная дорога привела меня к сирийско-турецкой границе. Солнце клонилось к закату. В долинах густели тени. Воздух был легким и свежим. Сирийские пограничники проверили мои документы, пожали руку и подняли шлагбаум.

1973 г.

ПУТЕШЕСТВИЕ В «АРАБИА ФЕЛИКС»

Теплый, влажный ветер с моря почти не освежал. На волнах у причала бились катера и шлюпки. На рейде прерывистой цепочкой светились огни крупных судов. Море, слегка фосфоресцируя, ласково плескалось.

Ко мне подошел неопрятно одетый европеец. Он оказался голландским матросом, который пропил на берегу все, что у него было, отстал от судна и теперь искал денег, чтобы выпить еще. Голландец спросил меня, не такой ли я матрос-горемыка, как он, и, получив отрицательный ответ, потащился прочь. Два японца, на лицах которых формально вежливое подобострастие давно сменилось выражением превосходства над всеми окружающими, спросили меня на ломаном английском языке, где можно «повеселиться». Я ответил, что не знаю.

Причал опустел. Хотелось долго-долго стоять, слушая плеск волн, и вдыхать ветер с океана.

Пробили часы на городской башне, построенной по подобию лондонского Биг-Бена. И хотя часы показывали неточное время, они напомнили мне, что пора возвращаться в гостиницу, чтобы не пропустить ужин. Я прошел мимо лодки — копилки общества помощи слепым и очутился в районе Адена, который при англичанах назывался Стимер-пойнт, а сейчас Тавахи. За линией лавок улица резко поднималась вверх, и по ней карабкались жалкие хибарки, слепленные из старых ящиков, ржавых железных листов. Такие жилища в Адене можно встретить повсюду на склонах гор.