Корни и побеги (Изгой). Книга 3 - [50]

Упоминание в справке об испорченном и частично утраченном грузе было неправдой. Исчезли только два ящика, правда, самые большие, плотно забитые и очень тяжёлые, предназначенные для директоров в Вильнюсе и Минске. Исчезли потому, что Владимир сам сбросил их с машины, когда увидел, что едят бесстрашные истребители, ежедневно рискующие жизнями ради таких, как упитанные вальяжные директора, не имеющие и понятия о Коробейникове и его солдатах.

Вернувшись, они привезли только труп Грача, закопав остальных в общей яме, не обозначенной ничем. Убитого сбросили на обозрение у крыльца сельсовета, чтобы жители удостоверились, что главаря банды и самой банды больше нет, и чтобы разнесли эту весть по округе. Покормив жирных синеглазых мух с час, труп отвезли за околицу и там кое-как, не скрываясь и не особенно стараясь, закопали, зная, что ночью его всё равно откопают и перезахоронят неизвестно где. А потом по русскому обычаю сели помянуть недобрым словом наконец-то уничтоженных гадов, отметить завершение хотя и кровавого, но справедливого дела, а заодно и просто передохнуть от изнуряющей и опасной для жизни охоты за «лесными братьями». Бабка Ганнуся расстаралась свекольным самогоном, от одного запаха которого у Владимира «поехала крыша». Хорошо, что ему, собирающемуся в дорогу, нельзя было присоединиться к мирной компании, продолжающей воевать по-настоящему, а не так, как штабной подполковник – задней мыслью, а то бы не смог доехать до Вильнюса и на следующий день. Когда ястребки, радуясь нежданному празднику, выложили на стол убогую закуску в виде варёной бульбы, солёных и пожелтевших свежих огурцов, полунедозрелых помидор и некрупных очищенных луковиц, среди которых кучкой лежали чёрные сухари, сизые драники и сиротливый жёлто-прежёлтый кусочек сала, плохо очищенный от махорки, вот тогда-то Владимир позвал с собой Коробейникова и выбросил из кузова директорские ящики. В ящиках оказалось такое богатство, какого солдаты в жизни не видели и, уж точно, не пробовали: твёрдая копчёная колбаса, колбаски в смальце, сыр в целлофане, осетровая икра, шоколад, пятизвёздочный коньяк, различные консервы с неизвестным содержанием и многое другое, что не только есть, но и видеть было страшно. Ошеломлённые вояки с уважением и опаской поглядывали то на незнакомую жратву, то на шофёра как на владельца этой сказочной скатерти-самобранки, раскинутой его щедрой рукой. По такому случаю недолго сопротивлявшийся Коробейников созвал вселенский пир друзей советской власти, на котором главным героем был, конечно, Владимир, не успевавший краснеть и отговариваться от незаслуженных похвал. Подпитый старший лейтенант клятвенно обещал в случае чего защитить, как только появится в Минске, и по этому поводу выпросил адрес. Герой, уезжая, оставил всех в приподнятом настроении, сметающих со стола всё подряд: картошку с икрой, шоколад с огурцами, сыр с капустой, коньяк вперемешку с самогоном; все его уважали, любили, желали ровной дороги, здоровья, хорошей жены и ещё многого другого. Только старшина, крепко пожав руку, подпортил радужное впечатление от проводов, сказав на прощание:

- Ты хороший парень, у тебя настоящая русская душа.

- 11 –

В Вильнюс он добрался затемно, почти в восемь.

Из проходной торговой базы на шум автомобиля вышел сухопарый дед, обросший седыми волосами как старый пень мхом, с двустволкой за узкими плечами, скрюченными годами и лишениями. Владимир заглушил мотор, спрыгнул на землю, приятно ощущая её неподвижность и твердь, как моряк после длительного плавания, поздоровался:

- Здравствуйте.

- Здоров будь, - коротко ответил дряхлый сторож, подозрительно разглядывая ночного гостя не по возрасту ясными маленькими глазами под нависшими жёлтыми лишаинками бровей. – Что тебе? – Он вместо разговорной «ш» твёрдо и звонко выговаривал «ч».

- Хочу ящик свой забрать, - объяснил своё появление Владимир. – Оставили его мы с экспедитором у вас на проходной на хранение, пока ездили в Гродно.

Старик внимательно вгляделся в претендента на ящик, как будто мог вспомнить его лицо или определить по физиономии справедливость притязаний, но, не установив таким простым способом истины, попросил, сдаваясь:

- Счас, - снова твёрдо выговаривая букву «ч», - погодь, - и ушёл в караулку, поддерживая сползающую с приподнятого костлявого плеча двустволку. Вернулся, неся в скрюченных ревматизмом пальцах бумажку. – Так, - он обошёл вокруг машины, разглядывая номера на бортах и номерном знаке на бампере и сверяясь с бумажкой, - номер правильный. А как зовут, как фамилия экспедиторши? – задал он проверочный вопрос, радуясь возможности поприжать и помурыжить своей властью здоровенного парня.

- Каланчова Таня.

- Снова правильно, - разочарованно согласился бдительный охранник, вглядываясь в бумажку, плохо освещённую светом из окна проходной. – Бери свой ящик. Ты – нашенский, не местный?

- Ты тоже, наверно, нездешний, - как всегда, не ответил Владимир на неприятный вопрос.

- Как это нездешний?! – возмутился русский абориген в литовской столице. – Здесь русская земля, и город этот русский – Вильно, испокон веков его русские обустраивали и оберегали от немцев. Отседова они до Немана, а потом по Неману до моря, а там – до всяких-разных шведов-англичан русские торговые корабли водили. Моряцкий род Ивановых корнями в петровские времена уходит, а ты говоришь – не здешний! – не на шутку обиделся потомственный моряк с двустволкой, вынужденный на старости лет осваивать сухопутную каюту. Чувствовалось, что тема эта – чья здесь земля, и кто здесь местный – болезненна для него и актуальна. Владимир не стал подогревать чуждые ему национально-территориальные страсти и миролюбиво поинтересовался: