Корни и побеги (Изгой). Книга 3 - [49]

- Сколько там? – кивнув на землянку, перекрытую вровень с поверхностью побуревшим дёрном. Из открытой двери подземелья доносились пьяные мужские голоса и похотливо-визгливый женский хохоток.

- Трое, - еле слышно выдавил из пересохшей глотки попавший в силок сторож, не посчитавший нужным учесть женщину, надеясь заработать если не жизнь, то хотя бы другую, быструю и безболезненную, смерть. Но тут же, высунув белый, начавший быстро синеть язык, задёргался всем телом, окончательно намертво стянутый петлёй с сосной.

- Морозов и Чубарь, - тихо приказал Коробейников двум из подошедших ястребков, - по две лимонки с обеих сторон двери, остальным рассредоточиться и стрелять на поражение по оставшимся в живых.

- Там женщина, - напомнил разведчик.

- Выполняйте, - приказал старший лейтенант, словно не слышал предупреждения.

После прогремевших почти слитно четырёх взрывов крыша землянки обвалилась, и логово превратилось в братскую могилу для остатков банды Грача. Выброшенная взрывной волной дверь долетела почти до охранника, напоминая ему о вине за свершившееся, а земляные щели могилы источали едкий угарный дым, будто исходивший из пропитанных дьявольским злом тел человеческих извергов.

- И женщины, - уточнил Владимир, когда слушал рассказ Коробейникова, отделяя её от бандитов.

- Бандитской сучки, - сухо, зло и непреклонно поправил Коробейников. – Такие, как она, стоят половины банды. Это они в сёлах подкармливают и поят бандитов, ублажают в постелях, укрывают на ночь, предупреждают об опасности и о наших передвижениях, а если надо, то служат связниками и носильщиками. Если б не они, мы давно бы искоренили гадов. И всё потому, что у каждой завёлся в банде сердечный хахаль, за которого она готова отдать всё, даже жизнь, хотя и знает хорошо, что для него чужая жизнь ничего не стоит. Верит, что её жизнь – не чужая. Слышал, как эта веселилась вместе с убийцами и насильниками? – спросил он в запале, забыв, что Владимира рядом не было. – Когда такая присосётся к оборотню, то он становится её второй натурой. Для неё тоже чужие жизни не в счёт, лишь бы жил любовник, ей одной приносил радость. И пусть делает, что хочет, лишь бы приходил к ней. Жизнь её замыкается на нём и его подлых интересах, она душой и телом становится рабой подлеца, и ничто такую не образумит, кроме собственной или его смерти. Сколько живу, сколько ни встречаю, а всё не могу понять бабьего рода. Потому, наверное, и не женился. Похоже, что бобылём и останусь. Больше всего отталкивает то, что для них личное всегда главнее людского. Стыдно за это.

Студебеккер, ровно гудя мотором, довольный и собой, и водителем, не форсирующим без надобности двигатель, выехал на небольшую возвышенность, с которой внизу стал виден хлипкий мосток, заставивший вчера Владимира свернуть на брод и влезть в глинистую лужу. Солнце ещё не ушло за горизонт, но уже чувствовалось приближение вечерних сумерек. Разреженный воздух как будто потемнел и заметно похолодел. Неподвижные деревья и кусты насторожились, лёгкий ветерок стих, затаившись где-то в сохранившейся листве, увядшая трава, теряя желтизну, побурела и улеглась, а не нашедшие ночлега птицы тревожно перекликались. Приближалось время сумеречного покоя.

Тормозя на спуске, Владимир подъехал к съезду на брод, заглушил мотор и, выйдя из кабины, пошёл, расправляя уставшие плечи, к мосту, чтобы визуально оценить его надёжность. Та, которая ехала теперь не рядом, вчера упрекала его в нерешительности, в осторожности, в излишнем благоразумии, в желании объехать препятствие, а не преодолеть его, и сейчас Владимиру захотелось доказать ей, что она не права, доказать и себе, что способен на решительный, рисковый шаг даже тогда, когда его можно избежать. Хватит уже ему идти к цели извилистыми путями. Так можно никогда не дойти, затерявшись на дороге. С чего-то надо начинать, и пусть этим началом будет мост. Вчерашнее: брод, дождь, засевший студебеккер, поляна в окружении праздничных невинных берёзок, прикосновение нежных и податливых полных грудей, - всё казалось давнишним, приснившимся. Если бы не реальный гроб в кузове машины. Вот и не верь приметам. Дважды судьба предупреждала их о беде, а они, вернее – он, в глупой самоуверенности не вняли предупреждениям, поставив себя выше судьбы. А всего-то надо было притормозить на час, и вчерашний день продолжался бы сегодня, и не было бы разделяющей пропасти.

Осмотрев русское тяп-ляповое сооружение, постукав по мосту сапогом, чего можно было и не делать, чертыхаясь про себя, что этим осмотром он снова съехал с прямого пути, Владимир решительно сел за руль и повёл тяжёло гружёный студебеккер с прицепом туда, куда не решился въехать вчера незагруженным. Можно было бы, если уж так захотелось, преодолеть дорожную и душевную преграду медленно и осторожно, контролируя мост, и себя, и машину, но он упрямо разогнал автопоезд, думая уже не о том, что мост может рухнуть, а о том, как бы не съехать с него. И они с послушной машиной на одном дыхании проскочили-таки чёртову переправу и замерли на той стороне, удовлетворённо вслушиваясь в учащённые сердечные и моторные ритмы, ещё не до конца веря, что сделали это. Позади что-то затрещало, завизжало, посыпалось. Владимир как ошпаренный выскочил из кабины, испугавшись за прицеп, но тот был цел, а на месте моста зиял провал, заваленный досками, брёвнами и осыпавшейся землёй, и речная вода, бурля и тихо беснуясь, уже настырно промывала лазейки, унося вниз по течению деревянную мелочь и земляную муть. Стало страшно и стыдно. Судьба словно простила его, предупреждая, чтобы не рядился в не свойственную ему шкуру русского, с бесшабашной удалью прущего напролом в надежде на «авось» там, где можно и нужно сделать спокойно и осмысленно, без лишних и ненужных эмоций, одолевающих русских всякий раз, когда думать или долго трудиться лень. С ним такое случилось в первый и последний раз. Он будет тем, кем есть, кем уродился, со своими привычками, какими бы они слабыми или дурными ни казались другим. Успокоившись и придя в себя, Владимир поехал дальше, с лёгкой грустью думая, что Таня права, и общего будущего у них бы не было.