Корни и побеги (Изгой). Книга 3 - [25]

- Не прелюбодействуй. На эту можно и не отвечать, - смилостивился духовный экзаменатор.

- Ты чего испугался? Что я оценю себя низко или что высоко? – она лукаво посмотрела на смутившегося духовника. – Мне стыдиться нечего и скрывать – тоже: я мужу никогда не изменяла, даже в партизанах.

- Даже в мыслях?

«Вот негодник! Как догадался?»

- Мысли – мыслями, а дела – делами, - защищаясь, невольно созналась она в преступлении. – Сам-то, небось, не теряешься? – Она так и не смогла выпытать из него за всю дорогу то, что больше всего интересовало. – Что хочешь, то и ставь.

- Не могу, - Владимир улыбнулся, угадав её растерянность и догадываясь, что с мужем, которому она не изменяла, у них нет согласия, - мысли ваши мне не ведомы.

- Я в них и сама пока не разобралась, - вздохнула Травиата Адамовна. – Пусть будет нейтральная четвёрка.

- Как скажете. Ещё одна заповедь требует: любите врагов ваших.

- Какая чушь! – неподдельно возмутилась экспедиторша несуразности церковного закона. – Врагов надо уничтожать, а не любить. «Если враг не сдаётся, его уничтожают» - сказал Максим Горький, и это – наша заповедь.

- А если сдался?

- Тогда… она не знала, что сказать, - …тогда… не любить же его!

Он недолго помолчал, потом спросил о самом болезненном для себя.

- Как вы относитесь к немцам, что мостят улицы и площади и строят дома в Минске?

- А как я должна к ним относиться? Они исковеркали всю мою жизнь, убили родителей, лишили разума мужа. Ненавижу! Зря им дали воли больше, чем «зэкам». Я бы их всех на рудники и в шахты согнала, пусть там гниют.

Владимир не винил её за сверхжёсткое отношение к пленным соотечественникам. Он с надеждой спрашивал об этом у многих русских, спрашивал у Сергея Ивановича и у Сашки, ответ был такой же бескомпромиссный или уклончиво-близкий к нему. Обидно, конечно, что вину валят чохом на всех, в том числе и на него. Нужно время, очень долгое время, чтобы зарубцевались память и раны, а душевные – самые кровоточащие, самые болезненные. Ясно, что воевавшие поколения никогда не последуют божьей заповеди. В отличие от многих, обладая рациональным мышлением, пройдя суровую сиротскую школу и затронутый войной вскользь, Владимир не утратил более-менее беспристрастной оценки и своих, и чужих. Для него одинаково мерзки были Шварценберг с Гевисманом и НКВД-шники, но к Травиате Адамовне, убившей сорок семь немцев, он почему-то беспредельного зла не чувствовал. Может, потому, что не знал убитых, они были чужими, незнакомыми. И даже понимал обозлённость русских, восстанавливающих разрушенную незадачливыми завоевателями жизнь, и терпел, скрепя сердце, нелестные определения в адрес солдат вермахта, распространившиеся, благодаря им, на весь немецкий народ.

- Средневековые люди были умнее и справедливее нас, - произнёс он примирительно. – Они судили здраво: на войне – враги, после примирения – обычные люди.

- Может, прежде и были люди, а к нам пришли нелюди, - не пошла на мировую соседка. – Ставь единицу, и закончим с этим.

- Давайте оставим врагов явных и поговорим о тайных, кто рядом с нами. В заповеди подразумеваются, в основном, они.

- Зачем же ты приставал ко мне со своими немцами?

Она попала в самую точку.

- Потому что они больше не враги. И пришли сюда не по своей воле. Некоторых даже русские бабы любили, вы видели. Нельзя терзать душу неостывающей ненавистью. – Она хотела что-то возразить, но он не дал. – Согласен, оставим эту тему будущим аналитикам. Выясним ваше, чувствую, тоже непростое отношение к здешним врагам, тем, кто на вас клевещет, доносит начальству, кто вас обманывает, кто насмехается исподтишка. Как вы относитесь к этим «немцам»? Умеете ли прощать, если «враг» засветится и даже попросит прощения?

- Лучшее, чего они от меня дождутся, это – презрение. Могу и по морде хлестнуть. Прощать подлость не приучена и не собираюсь. Я ж тебе сказала – единица.

- Как хотите.

- Ещё есть, а то я даже занервничала?

- Помню ещё: кто имеет уши слышать – услышит.

- Имею, - поняв, что по таким простым на словах и таким сложным по содержанию заповедям она не только не преуспевает, но и не попадает в успевающие, студентка начала ёрничать, тем более что копание в собственной душе порой, всё же, переходило на серьёз и стало порядком надоедать. Совсем неожиданно оказалось, что душа её далека от святой, и пусть по поповским оценкам, а всё равно неприятно. – А чего слышать-то?

- Иметь уши мало, надо ещё уметь ими слушать.

- Научи.

- Можно развесить их лопухами – в одно влетает, в другое вылетает, можно навострить навстречу приятной лести, согревающей душу сплетне на соседей и начальство, а можно чутко внимать откровенному, порой нелицеприятному, суждению о себе, умным советам и наставлениям, услышав которые, захочется изменить себя и свою жизнь, попросить прощения. Умеете ли вы слушать и слышать правду, любую – сладкую, горькую, кислую, умеете ли отличать настоящую от ложной, умеете ли следовать ей, какая бы она неприятная и трудная ни была, умеете ли вы…

- Я всё умею, - перебила развитая зачётница, - но больше всего люблю слушать умные комплименты, которыми ты не одарил меня до сих пор. Сплетен точно не люблю, грубой, колкой правды – тоже. Твёрдо знаю, что мужикам, особенно молодым, верить нельзя, какую бы правду они на уши ни вешали. Прежде, чем последовать умному совету, сто раз подумаю, нужен ли он мне. Твёрдая четвёрка – моя. Всё, что ли, исповедник? На среднюю троечку вытянула?