Корни гор. Книга 2: Битва чудовищ - [120]

Торбранд настойчиво смотрел на его склоненную голову с грязными и спутанными светлыми волосами. Откуда-то всплыло: Хродмар, на три года моложе нынешнего, красивый веселый парень, еще не болевший «гнилой смертью», которую наслала на него Хёрдис, нарядный, в красном плаще, с распущенными и блестящими на солнце волосами, стоит на носу своего корабля, который только уходит к мирному тогда еще Квиттингу… Хродмар, уже такой, изуродованный, измучанный бездействием, задыхается и молит отпустить его на Квиттинг, где его невесту силой обручили с другим… Хродмар, ярко-розовый от досады, с гневно блестящими голубыми глазами, яростно доказывающий, что Эрнольву, который ушел вперед всего войска, нельзя слепо доверять… Хродмар может быть упрям и непримирим как ребенок, нашедший свою единственную правду и еще не научившийся понимать чужую. Но он предан безоглядно и довольно быстро смиряется. Несколько спокойных разумных слов, и он остынет, и на вопрос «Я прав?» ответит как обычно: «Надо полагать, да». И пустота в груди у Торбранда болела от предчувствия, что никогда в жизни ему больше не услышать этого «надо полагать…». Это хуже, чем если бы он умер там, у Ступенчатого перевала.

Внезапно в гриднице оказался еще один человек. Никто не заметил, как она вошла, но все вдруг увидели, что Хёрдис Колдунья стоит у двери. На ее бледных щеках играл слабый, но все же заметный румянец, а на правой руке блестело золотое обручье.

По лицу ее было видно, что она слышала все от первого слова. И она тоже молчала. Трое пришедших так твердо верили в свою правоту, в неспособность продолжать войну, что Хёрдис тоже не знала, что им ответить. Эти люди в числе прочих дали ей сил для этой битвы: для боевых оков, для золотого дракона, в котором и сейчас еще были замкнуты в плену три квиттинских колдуна. Ее пронизывал мучительный холод. Если они не пойдут и больше не будут питать ее своей силой, она сможет немногое.

Тишина стала нестерпимой.

Хродмар вдруг опустил голову еще ниже и закрыл лицо руками. Он так и не сказал ни слова, но это молчание воплощенной удачи всех фьяллей было страшнее пророчеств древней вёльвы. Это конец похода. Если дух человеческий исчерпал свои силы, то никакой меч великана ему не поможет.

Долины Медного Леса заливал легкий рассветный туман. Лесистые вершины гор поднимались над морем тумана, перетекали одна в другую, как волны, и уводили взгляд все дальше. Над ними зависли густые белые облака, почти касаясь вершин, и были похожи на другие горы, по которым хотелось идти и идти в бесконечность. Шагая по гребню высокого перевала, Гельд не сводил с неба глаз, и ему казалось, что прямо сейчас он сможет с этой горы ступить на небесную – еще несколько шагов…

Рядом с ним шел Вигмар Лисица, держа на плече свое копье. Одна из косичек у него над виском была срезана, и в рыжих волосах топорщился короткий, неприглаженый клочок. И именно вид этого клочка убеждал в том, что ничего не приснилось – и битва, и Грюла, и золотой дракон. Только лучше бы их не было!

На ходу Гельд потряхивал головой, пытаясь выбросить из нее недавние воспоминания. Битва Чудовищ стала самым жутким переживанием его жизни, до которого далеко сражениям в Пестрой долине, крушению корабля и всему прочему. Все время битвы он мучился, не зная, куда ему деваться. Стоять позади – посчитают трусом. А рваться вперед – страшно. Он боялся не смерти и не раны. Больше всякого чудовища Гельд боялся увидеть перед собой лицо Сёльви. Как он сможет поднять оружие на Сёльви, когда Слагви, вторая половина целого, помог ему увезти Борглинду и сделал все то, что сделал бы лучший друг? Никакие клинки не могли разрубить его благодарную память и дружескую привязанность, и только терзали противоречиям, как будто какая-то черная трещина проходила по всему телу, лишала силы и не давала поднять рук.

Да, теперь Гельд знал, что он квитт по рождению, понимал, что его место – с этой стороны строя. Но считать фьяллей врагами он так и не приучился. Он запомнил их как обычных людей, в чем-то хороших, в чем-то похуже, которые отнеслись к нему дружелюбно как раз в той мере, которую он заслужил. Повернись судьба чуть иначе, люби его Эренгерда чуть посильнее, согласись она выйти за него, – и сейчас Гельд звался бы родичем Кольбейна ярла, дрался под стягом Торбранда конунга и понятия не имел, что убивает своих соплеменников.

– Неужели непременно надо быть в каком-то племени? – говорил он Вигмару, в лице любимца Грюлы обращаясь к тем непостижимым силам, которые так запутали его жизнь. – Плохо, что ли, мне было безо всякого племени? Я тогда со всеми дружил, и хорошо мне было. А теперь – родня, племя, дед на загляденье. Да нет, я и рад… Такого деда еще поискать, не всем так в жизни везет. Живи да радуйся. Я бы и радовался. Но почему если с одними в родстве, я кого-то другого ненавидеть должен?

– Мне ты можешь ничего не рассказывать, – отвечал ему Вигмар, нисколько не возмущенный и даже не удивленный нелепой повестью о Гельдовых подвигах. – Я сам раньше не знал, на чьей я стороне. Человек, знаешь, так глупо устроен: хочет быть самим собой и притом жить с другими. А свое с общим иной раз так плохо сочетается. Чтобы с людьми жить, надо себя в кулак зажимать, а не у всех получается. Хочешь жить просто по-человечески, а попадаешь так, что становишься на человека не похож… Я сам когда-то так зарвался, что самого Старкада переплюнул. Того, что с восемью руками, помнишь?